Мой телефон 03 - Мария Ким

Зашил я, значит, разрез и домой пошел, персонал оставил с телом разбираться. Ночью меня еще раз вызвали, на экстренное кесарево. Свет в больницу так и не дали, но уж эти кесаревы я и без фонарика мог запросто делать, настолько натренировался уже. А потом спать пошел.

На работу с утра я, конечно же, опоздал. Прихожу в отделение, иду по коридору. Возле палаты полицейского каталка с трупом стоит. Хотел я грешным делом мимо нее прошмыгнуть, да совесть замучила – не чужой человек все-таки, надо хоть проститься, в лицо посмотреть. Смерть, она такая: пока ей в лицо смотришь, она от тебя бегает, отвернешься – тут-то тебя и прихватит. Подхожу ближе, гляжу – нет никого на каталке. Спрашиваю медсестру: где труп? Она мне в ответ: лежит в палате, под капельницей, и никакой это, доктор, не труп, вполне себе живой пациент, и даже о вас справлялся. Тут я не выдерживаю, сшибаю с ног сестру, несусь в палату, залетаю, смотрю на кровать: лежит, родимый! Бледный, осунувшийся, но вполне себе живой.

Это я потом узнал, что африканцы в детстве по нескольку раз малярией болеют и впоследствии малокровие лучше нас, европейцев, переносят. А тогда-то у меня едва коллапс не случился. Но пациент вроде обрадовался, в благодарностях рассыпается: „Вы меня, доктор, с того света достали“. А я что? Работа у нас такая. Шрам у него после той операции здоровенный остался, и грыжа опять же: шил-то я его кое-как, капсулу к брюшине пристрочил, брюшину к мышцам. Но нигериец не жаловался, даже наоборот. Как ни соберемся мы компанией, все друзьям рассказывает, как русский хирург ему жизнь спас, рубашку задирает и шов демонстрирует. Я не выдержал, сказал ему однажды: „Что ж ты, такой-сякой, меня позоришь! Меня же за такое рукоделие засудить могут!“ А он мне: „Нет, не засудят. Мы с вами компартию в Нигерии создадим, большими людьми будем“. Ну, от такой чести я отказался. Это уж они пусть без меня как-нибудь. А потом и в Россию вернулся, и с тех пор мы с ним как-то и не виделись.

Вот так в жизни бывает: вроде бы здоров человек – а он возьмет и умрет на ровном месте. Ты думаешь, что твой друг умер, а он, оказывается, живой. И печень, зашитая крестиком, объединяет людей лучше, чем родственные связи и общая идеология. Вот так».

Последняя лампа дрогнула, и стало темно.

– Опять пробки выбило. Значит, пора спать.

* * *

В полночь заверещала рация.

– Град-187 граду-83!

– 83-й 187-му.

– Горит ангар за плановым, расчет на месте.

– Уехали, по приезде доложу обстановку.

Реаниматолог со скрипом свалился с кровати и принялся собирать форму в полной темноте.

– Я с тобой.

– Спи уже.

– С тобой поеду.

– Ах, молодость, одевайся теплее.

Ангар за плановым был большим и обещал гореть ярко. За окном уже завелся мотор, засветили фары, завыла собака. Табалов наконец оделся и загрохотал дверями. Я выползла на подмерзший воздух и уставилась слезящимися со сна глазами на убывающую луну.

В горячей точке Табалов дважды едва не остался насовсем. На скорой сильно запил, а затем подсел на внутривенные наркотические. В 2007-м в аэропорту при заходе на посадку разбился Ту-134 с 50 человеками на борту. В. В. единственный сможет организовать эвакуацию 27 пострадавших, за что получит спасибо и грамоту от губернатора. А с новогоднего дежурства его увезут в токсикологию с морфиновым передозом и едва откачают. Больше на скорую он не вернулся.

А на окраинах продолжали гореть заброшки, гаражи и складские помещения, и ловить там было нечего, а спасать тем более некого, и экипаж летящего по красному коридору светофоров автомобиля это знал и обреченно искал взглядами пожарную машину и клубы дыма, которого, как известно, без огня не бывает. Водитель уже раздуплился и вопил в рацию «братцы-пожарнички, обождите тушить, мне тещу кремировать надо!» А на востоке горел рассвет.

Таблетки от кашля

– Как я тебя узнаю?

– На мне будет груз прожитых лет и сандалики.

Диалоги скорой помощи

На войне люди воюют за право называться людьми. Всегда.

Я прихожу домой и, кроме усталости и голода, чувствую, как пустота в моей голове готова выразить себя в крике. Когда замолкают орудия, люди тоже молчат. Не существует того, о чем нельзя промолчать, но я пишу. О человеческом.

Первыми о том, что все кончилось, узнали диспетчера 03. Звонил весь город. Люди звонили, потому что поликлиники не отвечали, потому что врачи ушли на больничный, потому что в аптеках не было антибиотиков. Я была там. Когда оборвалась горячая линия по коронавирусу, когда штаб самоликвидировался, не оставив никаких инструкций. Когда телефоны ломались один за другим, не выдерживая перегрузок на линии. Люди звонили в скорую, потому что некуда было звонить, но скорая могла помочь тем, кто умирает прямо сейчас, а тем, кто обречен в перспективе, скорая не помогала.

Перед старшим врачом лежали три телефонные трубки. По одной горела крыша дома, и люди выпрыгивали из окон третьего этажа, и пожарные насчитали четыре трупа, по другой требовали реанимацию на отек легких, по третьей пациентка с пневмонией средней степени тяжести хотела в больницу. На третьей линии кричали громче всего. По всем трем старший врач говорила одно и то же: бригад нет, справляйтесь сами. От нее самой уже давно ничего не осталось, одна оболочка, и даже пустоты внутри не было, потому что кричать уже не было сил.

А люди кричали. Люди кричали, что им больно, и диспетчера хранили молчаливое знание о том, что раз больно – то в сознании, а значит, срочности нет. Что те, кто кричат, не задыхаются. Но молчали об этом, а вслух утешали, успокаивали, давали советы. Мелодия ожидания на горячей линии казалась колыбельной для умирающего младенца. Диспетчера тоже были обречены оставить от себя сброшенную листву. И потому пили кофе в перерывах между звонками.

А в самом отделе было тихо. Только звонили телефоны, сдерживали крики диспетчера, а начмед, не сдерживаясь, орал, что он не девочка, чтобы родить еще десять бригад. Но тишина наступала.

Я сдаю смену и выбегаю на улицу. Ни минуты больше не могу там оставаться. На парковке водители поливают из шланга грязные борта машин и будничный перемат малиновым звоном отдается в ушах. Главное, чтобы не молчали. Ноябрьская хмарь