В деревне - Иван Потрч

— Господи, Южек, где ты? Помоги, убьют мне его! Южек, помоги! Господом богом молю!

Я остановился — и если быть откровенным, то должен сказать, страх сестры за Штрафелу передался и мне, по крайней мере в первый момент, мне ее стало жаль. Но придумать я ничего не мог. Поэтому я столбом стоял перед ней, а она вопила и тянула за рукава, ломала пальцы, пытаясь затащить меня в корчму, а там Штрафеле не давали подняться с полу, пинали его ногами. Лизика закрывала глаза ладонями, она вообще боялась смотреть на драку и опасалась увидеть самое худшее, то, что могло произойти со Штрафелой. Мимо проходили люди, они возвращались обратно со двора и, не стесняясь, говорили все, что думали о Штрафеле и о Хедловках.

— Брось ты их, Южек!

— Пусть его удушат, аспида гнусного!

— Проклятые Хедловки, чего слюни распустили?

Так полагали и так рассуждали все женщины. Так думал и я. Сунув руки в карманы штанов, я словно не слышал воплей сестры, все острее ощущая, что сестра чужая мне — ее крики, она сама, а вместе с нею Штрафела — и люди правы в своих рассуждениях. И вышло так, что я стряхнул ее руку, когда она опять схватила меня за локоть, — оттолкнул от себя, не желая, впрочем, этого, и в свою очередь завопил:

— Да отпусти ты меня, мне что за дело! Прикончат его, и все тут!

Я собирался захохотать ей в лицо, однако у меня не хватило храбрости. Сестра мгновенно перестала рыдать, отскочила от меня и согнула пальцы, точно выпуская когти; я было испугался, что она бросится на меня и раздерет лицо, но она замерла, не убирая когтей от моих глаз.

— Скотина! — взвизгнула она, стремглав кинулась в корчму, а со двора уже доносились насмешливые возгласы.

Меня точно вымело с веранды. И хотя было темно, люди во дворе расступались передо мной. И вслед мне неслись слова одобрения. За овражком, когда я уже перешел дорогу, рядом со мной вдруг оказалась Топлечка.

— Ушел я, дерутся там… — пробормотал я, проходя мимо нее.

Однако она тоже повернула обратно и молча пошла за мной. Когда мы вышли в поле, она спросила:

— Чего она хотела от тебя, Лиза-то?

Мы далеко отошли, прежде чем я ответил:

— Чего? Чтоб я ей Штрафелу от беды спасал…

И засмеялся, словно сам себе не верил, что это возможно. Топлечка обрадовалась:

— Значит, он раз и навсегда исчезнет?

Но я промолчал. Она спрашивала то одно, то другое, пока не остановила перед самым домом, запыхавшись — она почти бежала за мной — и всхлипывая:

— Южек, подожди! А ты, что ты думаешь? Ты не уйдешь? Если Штрафелы не будет…

Я таращил на нее глаза, не понимая, чего она хочет.

— Домой, я имею в виду — на ваше хозяйство, я имею в виду, если Штрафела уйдет!

— Эх! — Я махнул рукой, точно мне не было больше дела ни до Штрафелы, ни до нашего хозяйства, однако на сердце у меня было тяжело — оттого, что я на глазах у всех отрекся от Лизики. Но помочь себе я ничем не мог, и какого черта она уцепилась за своего Штрафелу!

Топлечка подошла ко мне вплотную — то ли собираясь поправить волосы, выбившиеся у меня из-под шляпы, то ли погладить, — но лишь тихо спросила:

— Кто тогда, Южек, будет хозяйничать на Топлековине?

Я посмотрел на нее, а она крепко обняла меня за шею. Совсем близко я увидел ее блестящие глаза, услышал голос, в котором одновременно звучали вопрос и утверждение:

— Ты? Ты!

Сквозь зубы у меня вырвалось нечто похожее на согласие — ужасно неумной, ужасно вздорной показалась мне эта женщина! А потом я следом за ней вошел в горницу; последнее время я почти не заходил к себе в каморку, разве только вечером или утром, разобрать или застелить постель, чтоб не заметила чего Туника.

И хотя мое «эх», сказанное Топлечке, было достаточно красноречивым, так она одолела меня, на самом же деле я все чаще и чаще воочию видел себя хозяином на своей земле, на земле Хедлов. Самыми большими препятствиями на этом пути были мои двадцать лет и нежелание матери выпустить землю из своих рук. И опять-таки я менее всего думал о Топлечке, и, коль скоро речь шла о нашей земле, в Топлечке я не видел препятствия.

Штрафела после собрания у Плоя исчез — испарился столь же стремительно, как и возник, в одну ночь. «Гомила жила и жить будет и без Штрафелы!» — считали люди. А Штрафела отправился в Марибор, туда, откуда появился в сорок четвертом году, принеся несчастье Гомиле, и особенно нашему дому. После драки у Плоя, где гомиляне безжалостно его отделали, он какое-то время носился по селу, несколько раз ездил в город, но, судя по всему, и там не нашел своей, Штрафеловой правды, вроде бы звезда его совсем закатилась. Люди толковали, что такого типа, как Штрафела, который пугает всех пистолетом, стоило бы посадить в кутузку, но ничего такого с ним в городе не произошло; однако пистолет ему обратно не отдали, хотя на другое утро Штрафела громыхал у Плоя, что, дескать, пистолет отнять у него никто не имеет права, дескать, пистолет он себе «голыми руками» добыл, а потом чуть не разрыдался, узнав, что оружие увезли в город и передали милиции. Люди убедились теперь, что прошли те времена, когда ворон ворону глаз не выклюет, и неправда, будто по-прежнему есть у Штрафелы в городе своя рука, друзья-приятели, с которыми он якобы вместе землю пахал и связан воедино одной веревочкой. Ничего такого не оказалось и в помине. И если вечером, в канун своего внезапного исчезновения, он клялся у Плоя, что гомиляне увидят, как им придется туго без него, когда ноги его не будет