Мой телефон 03 - Мария Ким
– Есть одна пациентка, – сказал Белоусов, – моя хорошая знакомая. Я выписал ей системы. Надо прокапать на дому. Я знаю, ты на скорой, значит, хорошо делаешь. В долгу не останусь.
Павел Андреевич преподавал неврологию в моем колледже. Невысокий, сутулый, выглядел он не на свой возраст, а раза в два моложе. Даже сейчас, глядя на него, осунувшегося, будто чем-то придавленного, я бы не дала ему его паспортных 47 лет. Еще в колледже я думала, что, если взять да выпрямить Павла Андреича, и сменить дурацкие очки на линзы, да приодеть, оставив его строгий академический стиль, но хотя бы подобрать рубашку и галстук по цвету, был бы не скромный невролог, а ведущий прогноза погоды на телевидении. Личной жизни, насколько мне было известно, у Белоусова не было вовсе. Не то чтобы он избегал женщин, а существовал как будто мимо них, и оттого женщины его попросту не замечали. Преподаватель из Белоусова был никудышный, а врач – талантливый. Он мог пояснить что угодно самым простым языком, но лишь наедине. Белоусов мне всегда нравился, и я согласилась ему помочь.
* * *
«Ты в порядке?» – самый тупой вопрос из всех существующих. Пассивно-агрессивный «Как дела?» и то звучит лучше. Еще ни один идиот не додумался спросить: «Ты в порядке?» – когда ответ действительно мог быть положительным. Отвечать отрицательно же нам не позволяет защитная фальшь, которую мы привыкли называть вежливостью.
– Как видишь. – Все-таки она очень умная, умнее ограничений воспитания и неоднозначности языка. Даже сейчас.
На секунду ее взгляд стал недоумевающим и беспомощным.
– Я Паша, – поспешно сказал Белоусов, – Паша Белоусов. В гости пришел.
– Может, чаю? – Ее лицо осталось напряженным, только асимметричная морщина под правым глазом слегка разгладилась.
– Да, пожалуй. Посиди, я сам… – привычно Белоусов включил чайник и достал из пакета печенье. Она что-то хотела возразить, видимо, уточнить, известно ли ему, где находятся чашки и что у чайника крышка дырявая. Он успокаивающе отмахнулся рукой.
* * *
По замыслу Белоусова, я должна была приходить вместе с ним, и, пока система капает, а Павел Андреевич беседует с пациенткой, ждать в гостиной, ни с кем не разговаривать и ничего не трогать. Очевидно, ему была известна моя способность по несколько часов не отсвечивать, так что со временем все в помещении забывали о том, что я все еще здесь.
– Ну что ж, могу сказать, что все не так уж плохо, – профессионально-обнадеживающим голосом сказал Белоусов.
Надежды в голосе было ровно столько, сколько полагается при озвучивании безнадежных диагнозов, не так много, чтобы солгать, и не так мало, чтобы вызвать приступ паники. А вот с профессионализмом, пожалуй, перебор. Я попыталась понять, что скрывается за социальной маской, чуть глубже профессионального обнадеживания. Усталость. Больше ничего.
– Что там, Паша?
Не дожидаясь ответа, она заглянула врачу за плечо, рассматривая МРТ-снимок. Неврология, кажется, была далека от ее основной специализации, но кое-какие знания из краткого университетского курса у нее должны были сохраниться. Однако сейчас мозг отказывался улавливать в черно-белом автопортрете какую-то знакомую патологию.
– Атрофия в теменной коре и глубоких отделах височных долей, – сказал Белоусов, разворачивая к ней снимок. Профессиональная этика все-таки.
Теперь она увидела. Сетка темных борозд и пятен чуть шире, чем в атласе на картинке с подписью «норма». Еще год-два, и паутина из черной пустоты захватит ее мозг, постепенно отвоевывая память нейрон за нейроном, пока все, что она видит, слышит и ощущает, не превратится в сплошное недоумевающее ничто.
* * *
Ольга Аркадьевна, как я поняла из рассказа Белоусова, работала некогда в одном с ним заведении, то ли на кафедре, то ли в больнице, но специальность имела сугубо теоретическую, кажется, биохимик, и в свое время дослужилась до докторской степени. Что-то еще объединяло этих двоих, кроме работы и профессиональной взаимовыручки, что-то, о чем Белоусов предпочел умолчать.
– Ты ведь зачем-то пришел? – Она сделала большой глоток, не рассчитав температуру чая, и поморщилась. Обожженный язык будет болеть еще часа два, а она не сможет вспомнить, откуда эта боль.
– Ты уволилась из лаборатории, – сказал Белоусов. Вопросительной интонации не было, но он требовал ответа.
– Ушла. Да. Я перепутала группы. Контрольную и экспериментальную.
– Сертифицированные трансгенные линии недешево стоят. Тебя попросили?
– Я сама. Не хочу мешать.
– Ты можешь консультировать.
– Я уже почти ничего не помню, – в ее голосе наворачивались слезы, а через секунду она вновь недоумевающе посмотрела на своего собеседника.
– Я Паша, – ободряюще в который раз сказал он, – Паша Белоусов.
* * *
Я приходила через день в течение двух недель, затем забывала о ней на время, пока через месяц не звонил Белоусов с просьбой повторить курс. Он хотел оплатить работу деньгами, но я отказалась. Тогда он пообещал прорекламировать меня нескольким выгодным клиентам, на том и сошлись. Мне представилась редкая возможность наблюдать за развитием болезни у одного пациента на протяжении длительного промежутка времени. На скорой такое невозможно, там приехал, увидел, полечил и больше не вспоминаешь.
Она теряла память постепенно. Сначала забывала мелкие детали, данные днем обещания и планы на вечер, по инерции списывая все на невнимательность. Затем я заметила, как в разговоре она чаще полагается на интуицию, поскольку подробностей уже не помнит. Она записывала. Каждую мелочь, каждую деталь. И все равно ошибалась, и чем старательнее контролировала себя, тем хуже шли дела. С работы ее бы не уволили, ценили и уважали, а кто-то, может, даже и любил. Она ушла сама, как уходила всегда, предчувствуя момент, когда сотрудничество начинает быть в тягость. Я чувствовала, как она училась уходить всю жизнь, и сейчас этот навык помогал ей безболезненно и постепенно покидать ткань мироздания, не оставляя обугленных дыр и уродливых заплаток.
* * *
– Послушай, – Белоусов в нетерпении схватил ее за руку, – я могу помочь. Из доклиники выходит исследование. Одно из самых перспективных, по моему экспертному мнению, – конец фразы он начал проговаривать быстро, затем решил, что лучше вдавить больше фарса в слова. Предложение вышло размазанным и нелепым.
– Ты же видел прошлогодний отчет по прерванным во второй и третьей фазе испытаниям. Какая патология на первом месте?
Она смотрела на него с прищуром, пристолбив взглядом к табуретке.
