Дом из парафина - Анаит Сагоян
– Разве никто их не спасает? – не унимается Илюша.
Никто. Потому что Чип и Дейл[23] – вот кого действительно придумали. Списали со среднестатистического образа Бога, только улучшили логистику. И немного упростили мир. Нашли золотую середину.
– Мама часто стояла у того окна. Вон у того.
Я посмотрел на огромное окно и вспомнил, что мы на двенадцатом этаже клиники.
– Однажды она подошла к нему и долго смотрела вниз. Я звал ее, а она не слушала. Не люблю это окно.
Мария глянула на меня. Ей, одолеваемой чувством вины, было все сложнее усидеть на месте.
– Илюша, – она взяла в руки телефон, – мама написала письмо! – И с деланной радостью в голосе зачитала: – «Мария, буду в Берлине в конце недели. Береги моего Илюшу».
– Покажи, – Илья вдруг решительно посмотрел на Марию, поджав губы. – Покажи! – не унимался он и недоверчиво, почти с обидой щурил глаза.
– Конечно, сейчас… Ой… Извини, Илюш, телефон что-то вырубился. Так… – засуетилась Мария. – Где мой зарядник? Неужели дома забыла?…
Неохотно сдавшись, Илья закрыл глаза.
– Напиши ей, что я очень скучаю! – И расплакался.
Мария отвернулась, чтобы скрыть свое лицо от взора мальчика.
Я стоял посреди блеклой палаты, отстраненно вспоминая свою безразмерную куртку. В палату внезапно влетела Наташка и с разбегу врезалась в Марию, мгновенно в ней растворившись. Мария тихо и неровно засопела и вскоре уснула на стуле вслед за Илюшей, не отпуская его руки.
Илюши не стало уже наутро.
Подлодки над городом
А потом она выпрямилась, вытянулась и встала, прямая такая, сделав шаг к самому краю платформы: дальше уже рельсы. И выбросила из себя человека. Выбросила и смотрит: человек, как просвечивающая пленка, лежит поперек шпал. Подоспевшая электричка, смазанная, его и протаранила, завывая на длинном тормозном пути. А она осталась на перроне: кожа поверх костей и мяса. Легче не стало, но так задумано. Сели в пустой, как вздутый желудок, вагон. Сидим.
– Доедем до Шарлотки[24], а там по «Балтике»? – И смотрит на меня приглашающе так. Как будто завтра она перед кем-нибудь отчитается-оправдается, а сегодня таки соскочит с обещания самой себе. С такими внутренними зажимами мы не зовем друг друга на пиво. Но сегодня утром она транквилизатор принимала. Хотя сегодня – это целый час как уже вчера, потому эс-бан ходит редко. Долго ждали, а ей курить хочется. С пивом курить. Не на бегу, а упасть где-нибудь на перила. Потом на поребрик пересесть. Потом что-нибудь прокричать. Легче не станет, но так задумано.
А я что? Ну а что я… Как-то нервно мне. Феназепам дома, говорит, забыла. Нарочно, небось, забыла, чтобы за пивасиком пойти. Но я-то теперь понимаю, что это как астматику ингалятор с собой не взять. И выйти на пробежку. Астматики не бегают, да. А она же такая: феназепам забудет, а приключений себе закажет, как пить дать: по всем горкам проедется, все спусковые механизмы в действие приведет. Дура потому что. Мне с ней сложно. А домой ее силой не отправить. Пойдет, когда сама захочет. Да и если уже за полночь, никто больше никуда не спешит. За полночь ты опоздал везде: и выспаться, и поесть из холодильника по-быстрому. Сразу падаешь на матрас, даже если голодно.
Мария будто никотиновый дым выдыхает, так голову откинула и губы немного разомкнула. Она умеет их так разомкнуть, чтобы дым не выпускать, а процеживать: он тогда выдувается горизонтальным пластом, как ковровая дорожка. Два-три раза видел, как она курит. Она вообще-то не курит. Но два-три раза – было.
– Чтобы умирать, киты выбирают себе места потише, где не проплывала ни одна подлодка, – выдает.
Феназепам. Блять, феназепам. Мария вдруг поворачивается ко мне и смотрит жутко так. Спокойно, оттого жутко.
– В тех местах человек человеку – тень. – Смеется, довольная, будто жизнь врагу загадила. – Тень, которой там, на самом дне, никто никогда не видел. А мы ноем, ноем. Че ты ноешь, спрашивается, а? Да что ты знаешь про тьму? Что ты знаешь про эти никем не описанные впадины? Ты не видел такой воды, ты в ней не тонул, – объясняется Мария с пустующим сиденьем напротив, посадив туда просвечивающего, как пленка, воображаемого человека. От себя оторвала, как пуговицу с пальто, и усадила напротив. Рукой по воздуху дирижирует. Жизни бедного учит. Машка, Машка…
Приехали. Интермаркет «Россия» отсвечивал триколором по мере сил. Выпуклые буквы подмигивали скачками напряжения в лампочках. Честное слово, кусочек родины в нашем маленьком Берлине. Сколько нас здесь таких: заглянем внутрь, а там артефакты из Москвы, Минска, Киева, Тбилиси, Казани. В нашем-то Берлине, где среднестатистический немец мусор сортирует не потому, что энтузиаст, а на автомате. Так задумано.
«Балтику» взяли, перила неподалеку тоже подвернулись. Над головой – строительные леса. Слева вынесли старый матрас, справа – бомж под коробками от плазменных телевизоров спит. Напротив, через дорогу, – турок в окошке мясо для дурума стружками бережно нарезает. И Мария сигаретку достала. Зажигалкой чиркнула. Всем мир да покой.
Затянулась, мне передает. Раньше я просто стоял рядом, а теперь мы курим вдвоем. И она же не скажет: оставь, мол, не надо.
– Фигня это все. Про китов, – заявляю и щурюсь от сладкой первой затяжки.
– Это почему? – Мария раздосадована: красиво же все расписала.
– Где люди, а где киты. Мы разные, понимаешь? Мы вот идем, идем, шагаем, а потом – бац – упали. Просто так. Глаза открыты, рот открыт, и ведь дышим, а двинуться не можем. У китов такого нет. Им бы воды побольше вокруг да мелкой живности морской. А у нас, блять, смыслы, – возвращаю сигаретку.
Мария смотрит вверх на строительные леса, на мясную башню в окне через дорогу. Холодно, как зимой.
– А я и не говорю, что мы похожи, – ухмыляется, досаду пережевывая.
– Ты китов и людей в один ряд ставишь. Мол, они так, а мы этак. Смешная. И задрало уже про «умирать».
Берлин – микрогород: всё здесь на расстоянии расставленных рук и ног, вокруг которых можно начертить кольцо, как у «Витрувианского человека», – и это будет кольцевая Берлина.
