Перевод с подстрочника - Евгений Львович Чижов
Возвращаясь в сумерках домой, Олег увидел, что в кустах у входа кто-то стоит. Он был слишком пьян, чтобы испугаться или хотя бы просто обдумать ситуацию, и шагнул вперед, навстречу вынырнувшей из зелени фигуре. Одетый в какой-то рваный плащ наголо стриженный мужчина заговорил по-коштырски и, прежде чем Печигин успел сказать, что ничего не понимает, сунул ему в руку сложенный лист бумаги, после чего быстро ушёл, почти убежал, оставив за собой в густом воздухе сумерек сильный запах прогорклого пота. Бумага оказалась исписанной с одной стороны непонятными словами на коштырском, и Олег решил, что это письмо или записка, адресованная, скорее всего, кому-то из прежних обитателей дома. Когда придёт Зара, он попросит её перевести.
Но до появления Зары Печигин успел о письме забыть, она сама наткнулась на него уже после того, как, придя с работы, приняла душ и вышла к нему, как обычно, завёрнутая в белое полотенце, с мокрыми волосами, с которых на её выжидательно улыбающееся лицо падали капли. Увидев исписанный листок на тумбочке у кровати, спросила Олега, что это, он рассказал о странном человеке, передавшем ему письмо. Сдвинув брови, Зара принялась за перевод:
— Дорогая Салима, дорогие Юсеф, Адиля, Наильчик! Дорогие мои! Каждый день и каждую ночь, прежде чем уснуть, я думаю о вас. А когда не спится, вспоминаю вас всю ночь напролёт. Кстати, хотел попросить, пришлите мне какое-нибудь сильное снотворное, последнее время со сном что-то совсем плохо. А ещё пришлите мне, пожалуйста, мои запасные очки. Они должны быть во втором ящике письменного стола в кабинете.
Пока Зара переводила, с паузами подбирая слова, Олег следил, как сорвавшаяся с её волос капля скользит по подбородку, потом по шее, а вторая, обогнавшая, сползает с шеи на ключицу, и думал, что, когда Зара закончит, он слизнет эти капли языком одну за другой.
— Те очки, что были на мне, разбились. Я теперь почти ничего не вижу. Может, оно и к лучшему: на то, что меня здесь окружает, лучше бы не смотреть. Хотя среди воров, убийц и грабителей встречаются здесь и приличные люди, так же, как и я, не понимающие, за что они тут оказались. И таких людей не один и не два — нас много. Но я стараюсь не падать духом. Верю, что наши дела будут пересмотрены и судебные ошибки исправлены. Многие ждут сейчас новой амнистии. Так или иначе, я уверен, скоро мы с вами снова встретимся и всё будет, как прежде. Будем все вместе есть большой красный арбуз и смеяться. Не беспокойтесь обо мне! Меня уже больше не допрашивают и не бьют. Но сладостей и вообще ничего съестного слать сюда не нужно — всё равно всё отнимают. Кроме того, зубов спереди у меня почти не осталось...
Зара остановилась и испуганно поглядела на Олега, точно ждала, чтобы он объяснил ей, что это она читает. Он молчал. Она вернулась к переводу.
— Очень давно не получал от вас писем. Что у вас? Как Наильчик окончил учебный год? Что у Адили с её мальчиком? Да, ещё забыл попросить, пришлите мне мои сердечные капли, они в шкафчике над раковиной в ванной. До свидания, мои дорогие! Мы непременно, обязательно увидимся.
Олег встал с постели и пошёл в ванную. Ни письменного стола с ящиками, ни комнаты, хоть отдаленно напоминавшей кабинет, в доме не было — очевидно, всю мебель, кроме самой необходимой, вынесли до приезда Печигина, — но шкафчик в ванной был. Это была аптечка, и среди множества склянок Олег обнаружил в ней пузырёк с валокордином. Больше сомневаться не приходилось: старший референт министра путей сообщения Коштырбастана был отправлен не советником посла в Бельгию, как говорил Касымов, а в тюрьму или лагерь, где его допрашивали и били, разбили очки и вышибли зубы. Что сталось с его семьёй, которая, как он надеялся, ждёт его дома, оставалось только догадываться...
Зара сидела на кровати, поджав под себя ноги, накинув на плечи простыню. Олег подошел к окну и, глядя в подвижную, дышащую тьму, думал о том, что над бывшим хозяином дома измывались, возможно, как раз тогда, когда он занимался с Зарой любовью в его постели. Земля уходила у Печигина из-под ног, и всё, за что можно было попытаться удержаться, само висело над пропастью на границе необъятной, затопившей мир тьмы.
— Скажи, а ты... — раздался за спиной голос Зары, — когда ты сидел в тюрьме, тебя тоже били?
Он обернулся к ней.
— Я не сидел в тюрьме — откуда ты это взяла?
— Вот тут же написано! — Она достала из сумочки его сборник на коштырском и показала ему предисловие.
— И за что же я, интересно, сидел? Что ещё там обо мне написано?
— За твою — как это? — протестовательную деятельность. Ну, демонстрации там, пикеты, голодовки...
— Зара, я ни разу в жизни не ходил ни на одну демонстрацию.
— И в психиатрическую больницу тебя тоже не клали?
— Я лёг туда сам всего однажды, когда косил от армии.
— Но ведь тут же сказано, вот, подвергался принудительному лечению... шёл до конца, отстаивая убеждения... И в газетах я об этом тоже читала, и по телевизору...
— Думаю, что я знаю, кто автор этих статей и телепередач.
— Да, Касымов, но не он один. Я видела и другие. И везде говорили то же самое...
— Зара, поверь мне, я никогда не занимался политикой. Не мог разбудить в себе ни малейшего к ней интереса. Всегда стыдился этого, винил себя, давал себе слово разобраться,
