Суоми в огне - Ульяс Карлович Викстрем
Глядя, как Сиркку, радуясь, крутится около елки, Аукусти задумался.
Неласковой была для них, финских тружеников, родная страна. Немного она давала им. «Да, мы для нее как пасынки», — думал Аукусти.
И все-таки они любят ее, эту страну тысячи озер и скудных каменистых полей. Любят глубокой и строгой любовью, как может любить только тот, кто возделывал эту землю своими руками, в поте лица добывал свой хлеб и не бежал в чужие края на поиски счастья. И хочется им, чтобы будущее их родины было светлее, чтобы детям жилось легче, чем им.
Хозяева верфи приготовили рабочим к рождеству свой «подарок». Накануне праздника было объявлено, что компания решила не принимать заказы, полученные из России, и поэтому вынуждена временно свернуть работы на своих предприятиях. После праздника половина рабочих будет уволена...
Аукусти Карпакко и Яли Висанена увольняли с верфи уже второй раз за этот год. А устроиться на работу теперь было еще труднее.
Получая расчет, Аукусти обругал хозяев и даже погрозил кулаком кому-то из конторских служащих. Потом просунул голову в окошко кассы и велел девушке-кассирше передать хозяевам компании привет от него, Аукусти Карпакко.
Дома Эстери заохала, заахала. Как же они теперь будут жить? Денег в доме почти нет.
Аукусти обнял жену и сказал:
— Ерунда. Свою семью и самого себя Аукусти Карпакко всегда прокормит. Чего бы это ни стоило...
Потом он взял Сиркку на руки и, расхаживая по комнате, запел: «Мы не пропадем, мы не пропадем...». А самому было совсем не до песен.
В Рабочем доме решили устроить традиционный новогодний «вечер с кашей». Но оказалось, что кашу варить не из чего. «Какой же это «вечер с кашей», если он без каши», — горько шутили рабочие. Но все же решили: всем чертям назло соберемся, проведем вечер вместе. А когда стало известно, что на вечере с докладом выступит товарищ Комула из Хельсинки, настроение сразу поднялось.
И хотя в новогодний вечер в Рабочем доме не стояли длинными рядами, как бывало раньше, праздничные столы, зал был набит битком. Люди пришли послушать Комулу. Что он скажет? Ведь он там близко к сейму, к правительству.
Супруги Карпакко опоздали, как всегда, из-за Эстери. Она никогда не успевала собраться вовремя. Двадцать раз ей надо было подбежать к зеркалу, взглянуть, как сидит платье. Потом с прической возится... Они торопились, бежали — Аукусти, отмеривая длинные шаги, а Эосу, семеня рядом с ним.
Когда они вошли в зал, выступал Комула. Они остановились у дверей, высматривая себе место.
Комула вспомнил «Калевалу», легенду о Куллерво и Унтамо. Он рассказывал о том, как некогда жили два брата, Куллерво и Унтамо. Братья поссорились, и жестокий и жадный Унтамо вырезал семью Куллерво, оставив в живых лишь маленького сына Куллерво, которого сделал рабом.
Мальчик рос с клеймом раба на лбу, выжженным раскаленным железом. Это клеймо жгло его душу и отравляло ему жизнь.
Куллерво был пастухом, и не было у него другого наследства от отца, кроме ножа. Но однажды сломался и нож. Злая жена Унтамо запекла в хлеб камень. И когда пастух стал резать хлеб, лезвие обломилось. Вскипела душа Куллерво, и с уст его сорвались проклятья...
Эту Комула был отличный оратор. Он говорил низким, несколько монотонным голосом, отчетливо выговаривая каждое слово. Сидевшие в зале внимательно слушали — это народное предание было им знакомо, оно словно об их сегодняшней жизни.
Тяжелый темно-красный бархатный занавес чуть колыхался позади Комулы, расхаживавшего перед рампой.
— Для нас, рабочих, предание о Куллерво — это рассказ о человеке, который не побоялся восстать против рабства. Мы видим человека, обездоленного и угнетенного, искавшего свободу и сражавшегося за нее. Ибо тот не человек, кто терпит рабство и мирится с участью раба...
Карпакко не отрывал глаз от Комулы. Ему показалось, что редактор сильно похудел, побледнел. Но голос такой же ясный и твердый и взгляд острый.
Комула продолжал:
— Когда фруктовое дерево перестает плодоносить, его выкорчевывают и сжигают, а на его место высаживают новое, так как людям нужны плоды. И нашим детям нужен хлеб...
Аукусти старался не пропустить ни одного слова. Иногда он бросал взгляд на соседей: как они, доходит ли до них смысл речи? Он боялся, что не все понимают Комулу, и несколько раз порывался растолковать соседям, что и как.
— Подневольный труд, голод и насмешки — вот что всегда было уделом простого труженика. Но он никогда не подчинялся этой участи безропотно, — говорил оратор.
— И не подчинится! — вставил опять Аукусти и так громко, что все в зале невольно покосились на него.
— Что он там бормочет... Молчал бы лучше, тоже нашелся... — послышался сердитый женский голос.
Карпакко обернулся, чтобы ответить этой женщине, но Эстери ткнула его локтем в бок.
— Молчи!
— Капитализм подобен дереву, которое отжило свое и которое нужно свалить. Оно, это дерево, уже гниет. Но само оно не рухнет, его надо срубить, свалить, как это сделали в России.
Люди в зале понимали значение этих слов и жадно внимали им.
— Капитализм принес нам нищету и голод.
И тут у дверей кто-то насмешливо выкрикнул:
— А сам-то ты знаешь, что такое голод?
В зале вдруг стало тихо. Все оглядывались, негодуя: кто это так нахально перебивает оратора? Около дверей стоял «Гроза Турку». Это он крикнул. Аукусти поднялся с места и начал пробираться к выходу.
Комула посмотрел в сторону, откуда раздался выкрик, затем спокойно продолжил речь. Он говорил о продовольственном положении, о том, что рабочие должны бороться со спекулянтами. Его больше не прерывали, хотя Маркканен, стоявший рядом с «Грозой Турку», толкал парня в бок и шептал: «Ну, давай еще!»
Комула говорил о величии трудового народа, о его неисчислимой силе, могучей, как бушующий океан.
— Нас так много, что горстка эксплуататоров по сравнению с нами — словно капля в море. Но среди простых людей еще немало таких, кто идет на поводу у господ, против своих же братьев. Или сторонится борьбы.
Аукусти обвел взглядом зал. Он искал Энокки: тот обещал прийти, даже слово дал, но в зале его не было.
Комула продолжал:
— Мы теперь не бунтари-одиночки, каким был Куллерво. Мы уже сознательные борцы, у нас есть идея, великая и благородная, во имя которой мы
