Перевод с подстрочника - Евгений Львович Чижов
Пустыня началась незаметно, просто постепенно исчезло всё, что было до этого: и дома, и поля, и женщины с кетменями, и ослики. Остались только мелкие серые камни, режущие глаз острым блеском, и пыль. Пыли становилось всё больше, пока не оказалось, что это уже не пыль, а песок, расстилающийся по обе стороны дороги, — и, кроме него, ничего больше нет.
Сначала пустыня была совсем плоской, потом одна за одной стали наплывать волны невысоких барханов. Касымов воодушевился:
— Вот она, родная! У меня каждый раз прямо горло перехватывает, когда в пустыню въезжаю! Тебе этого не понять, для этого нужно родиться коштыром. Её трудно полюбить, на первый взгляд тут и любить нечего, и, только прожив рядом с ней годы, постигаешь, что она живая, она движется, дышит! Здесь всё постоянно меняется, она только кажется всегда одинаковой. А какие здесь ночи, закаты, рассветы! Но главное не это, главное — в ней никогда не бываешь одиноким! Не то что среди людей! Ты не поверишь — я могу с ней разговаривать! Мысленно, как с самим собой. Когда устаю от всего, я иногда приезжаю сюда один — побродить, подумать. И она мне всегда отвечает! Самые важные мысли открывались мне в пустыне!
Касымов говорил, обращаясь к Олегу, но краем глаза поглядывал на Зару, отмечая, какое впечатление производит на неё. Зара смотрела на него так, точно стремилась запомнить наизусть каждое его слово.
— Ты знаешь, Коштырбастан — моя родина, — закончил Тимур, — но иногда мне приходит в голову, что подлинная моя родина она — пустыня!
— Я и не подозревал, что ты такой романтик, — сказал Печигин.
— Ошибаешься, я не романтик. Я реалист. Просто реальность у нас тут другая.
Между барханами попадались иногда бетонные колодцы, пару раз мелькнули вдали буровые вышки, однажды машина проехала мимо оазиса с плоскими низкими постройками и обращённым к дороге огромным плакатом с изображением Народного Вожатого и его высказыванием (что-то об орошении пустынь как первоочередной задаче правительства) на трёх языках — коштырском, русском и английском. В монотонном желто-буром пейзаже, с которым почти сливались глиняные дома, плакат сверкал свежими красками, точно был нарисован только вчера, и Печигину подумалось, что обитатели оазиса живут здесь лишь для того, чтобы постоянно обновлять плакат, — чем ещё они могут тут заниматься, трудно было представить.
Около полудня остановились заправиться. Возле дороги под замасленным брезентовым тентом лежал на ржавой раскладушке парень лет пятнадцати в одних шортах и сандалиях. Он лениво поднялся, взял у водителя деньги и пошел в бетонную будку шагах в двадцати, откуда вернулся с канистрой бензина. Кроме этой будки с прислоненным к ней велосипедом, вокруг не было ничего. Олег и Зара вышли размять ноги, водитель заглушил мотор, и раскалённая тишина пустыни мягко взяла голову Печигина в ватные тиски. Эту резко воняющую бензином тишину нарушал только едва различимый посвист ветра, сдувавшего с ближнего бархана песчаную позёмку. И брезентовый тент, и раскладушка, и сам заправщик были насквозь пропитаны бензиновой вонью. Олег подумал, что, даже если он сумеет когда-нибудь найти другую работу и выбраться отсюда, от этого запаха ему не избавиться до конца жизни. Заливая бензин в бак, парень поглядывал на Олега и что-то говорил Касымову. Тимур подозвал Печигина.
— Он хочет, чтобы ты его сфотографировал.
Олег пожал плечами:
— У меня обычная цифровая камера. Я не смогу отдать ему снимок.
— Это неважно. Снимок ему не нужен. Коштыры просто любят, когда их фотографируют иностранцы. Это бескорыстная любовь, они не ищут для себя в этом никакой выгоды. Щёлкни его, трудно тебе, что ли?
Олег достал камеру, парень заулыбался во весь рот, подтянул шорты, подбоченился. Потом взял канистру и водрузил себе на плечо. Очевидно, он гордился своей работой и хотел, чтобы незнакомые люди в далёкой неизвестной стране увидели его не с пустыми руками, а с орудием его труда.
Когда, попрощавшись с заправщиком, Олег с Зарой вернулись в машину и водитель вновь завел мотор, он снова улёгся на свою раскладушку и сощурился в белёсое небо, где над его головой медленно плавилось на жаре большое блеклое облако.
После долгой езды по пустыне густая зелень на подъезде к даче певицы сперва показалась Печигину ненастоящей: только что не было ничего, кроме песка, и вдруг сразу деревья, трава, кусты, лабиринты тени и света — это было избыточно, неправдоподобно. Он даже сорвал с ближайших кустов несколько листьев и растёр между пальцами: твёрдые листья пахли непривычно и едко. В воздухе плавали распаренные запахи разогретых солнцем цветов с громадных клумб вдоль ведущей от ворот дороги, но главное — ещё прежде, чем увидели водохранилище, они почувствовали пронизывающий, проникающий сквозь все прочие запах воды, вызывавший желание как можно скорее избавиться от одежды. Тимур так и поступил: стянул с себя рубашку и, широко шагая впереди, вытирал ею содрогавшиеся при ходьбе бока и вспотевшую шею. Олег хотел последовать его примеру, но постеснялся вышедшего навстречу на все пуговицы застегнутого мужчину, который, обменявшись с Касымовым несколькими коштырскими фразами, проводил их в отведённые им комнаты.
Из комнаты, доставшейся Олегу и Заре, водохранилище было как на ладони — гигантское блюдо, до краёв полное солнечным блеском, сияющее овальное зеркало, предложенное небу. Несколько яхт обугленными силуэтами пересекало его поверхность, по краям которой, едва различимые у дальнего берега (ближний скрывали купы деревьев), копошились, черня золотую гладь, купальщики. Вдоль берегов виднелись белые корпуса пансионатов, куда отличившиеся на производстве коштыры получали путёвки, по словам Касымова, за четверть цены, но с той точки, где находилась дача певицы, бросалось в глаза, как мало места занимают люди на водной поверхности, кажется, вовсе не для них предназначенной. Возможно, подумалось Олегу, с помощью водохранилища Народный Вожатый выяснял свои отношения с пустыней, показывая ей свою власть, и ему предстояло сыграть решающую роль в провозглашённом орошении песков. А может, оно задумывалось как гигантская линза, способная собрать в себя весь солнечный свет без остатка, сконцентрировав его до почти невыносимого сверкания, чтобы выжечь дотла всё тёмное в людях, не оставив в
