Лиственницы над долиной - Мишко Кранец
Обитатели Подлесы всхлипнули, увидев телегу с черным гробом, а вокруг нее столько партизан, когда-то охотно заходивших и в их дома; плач стал громче, когда кто-то сорвал ветку цветущей черешни и положил ее на гроб старой Яковчихи. Вот так же везли в долину ее сына Лойзе, только тогда за телегой оставался кровавый след. А теперь люди застыли в молчанье. И вдруг ожили леса вокруг Урбана, стали словно десять лет назад, ожили все одинокие домишки; казалось, кто-то пробудил людей, пробудил ушедшее время, разбудил прошедшие зимы и весны, весны надежды и веры. И раздался грохот пулеметов и автоматов, как в ту пору, когда каждый выстрел жгучей болью отзывался в сердце старой Яковчихи — не погиб ли от этого выстрела один из ее пяти детей, пока не стала она равно тревожиться за всех, кто был в партизанах.
Замолкли леса и наступил прекрасный весенний день, когда Яковчиха в первый и последний раз направилась в долину. Она покидала свою Подлесу. Корзина осталась в углу, мотыга повешена на крюк, очаг — мертв; если бы Минка сейчас возвращалась домой, она была бы разочарована — мать не ждала ее. А старая Яковчиха покидала Фабиянку и свое место в ее трактире. Она проезжала мимо цветущих садов, мимо зеленых лугов, мимо подлесских нив, распаханных, засеянных и засаженных, мимо обвалившихся скал над деревней, мимо знакомых лиственниц, Где ей теперь можно было и не останавливаться — люди только на мгновение замедлили шаг, проходя мимо распятия, поставленного в память о несчастном случае с ее покойным мужем Йоштом. Но останавливаться процессия не стала. Яковчихе не надо было прощаться с мужем.
Шествие спускалось по дороге, мимо двух деревень, мимо новых нив, новых лугов и новых сосновых и буковых лесов — до самой церкви, где повозка остановилась. Партизаны сняли гроб, поставили его на носилки и подняли на плечи. Впереди гроба несли много венков, за гробом их было еще больше, не забыли и ветку черешни из Яковчихиного сада.
Люди, которые были на мессе и встречали новобрачных, теперь ожидали Яковчиху. Ее ждали Алеш Луканц и художник Яка Эрбежник. И священник Петер Заврх со своим племянником тоже пришел сюда. Бедный Петер Заврх едва не рассорился со своими собратьями из церкви святой Едрты, которые даже слышать не желали о гражданской панихиде…
— Она была человеком, — не выдержал священник Петер, желая оправдать свое присутствие на похоронах. — Настоящим человеком.
— Да только о церкви слышать не хотела, — возразил капеллан; он говорил более резко, чем священник, поскольку был моложе его и не отличался склонностью к компромиссам, в чем — в глубине души — упрекал своего патрона.
— Это правда, — признал бедный Петер Заврх, — у Фабиянки она бывала охотнее, чем в церкви. И все же она была настоящим человеком. Она отдала за свободу пятерых детей, да еще сама, с тремя дочерьми, помогала борцам.
— Она отдала их за коммунизм, — возразил капеллан.
— О коммунизме она не думала. И дети, уходя в лес, не думали о коммунизме, — сказал Петер.
— А сейчас живут… Господи помилуй! Одна так совсем сбилась с пути, — ехидно заметил капеллан.
— Плохо от этого только им самим, — возразил Петер Заврх. — Что же до младшей, то — не судите, да не судимы будете — ей нужна большая любовь.
— Чего-чего, а любви ей хватает. Даже с избытком. Правда, не слишком чистой…
Петер Заврх в ответ пожал плечами и ушел опечаленный. И вот теперь он стоял в толпе, среди людей. Благостью переполнилось его сердце, когда рядом с сестрами Резкой и Анчкой он увидел Минку. Выпустили ее насовсем или только на время похорон?
Уже в темном платье, она плакала горько и безутешно о том, что навсегда лишилась материнской любви, чистой, все понимающей и все прощающей. Никогда больше не отправится она к Урбану, никогда больше с вершины горы не бросит взгляд на родной дом. Некому больше ее корить за неладную ее жизнь, и не с кем ей плакать над своим прошлым. Не меньше горевали Резка и Анчка. Все трое ощутили безнадежную пустоту, понимая, что со смертью матери кончилась часть их жизни.
Священника Петера Заврха смерть Яковчихи потрясла до глубины души, как ни одна другая. Ему показалось, что та старая крестьянская смерть, которая разгуливает вокруг и косит людей самой обыкновенной косой, подошла совсем близко и шепчет ему: «А теперь твоя очередь, Петер. Готовься». А еще были воспоминания, которые внезапно обрушились на него, воспоминания о давних годах, когда встретил он ее, свою настоящую и такую мимолетную любовь, единственную за всю жизнь. И наконец — эта встреча два дня назад, когда он предлагал ей святое причастие, а она вместо исповеди поведала ему о своей жизни… Сейчас он стоял на солнце с непокрытой головой, с длинными совершенно седыми волосами и растерянно смотрел на людей, как будто до сих пор никогда их не видел: обыкновенный человек — обыкновенных людей. Он обратился к крестьянину, который стоял рядом с ним и шепнул:
— Сходи к священнику, попроси у него кропильницу… Ведь Франца принадлежала не только партизанам, но и мне, и оба мы — им.
Затем его взгляд с нежностью остановился на Алеше. Ему показалось, именно Алеш, никто другой, должен сказать слова прощанья старой Яковчихе. Но прежде, чем Алеш заговорил, запел мужской хор. Пока хор пел, Алеш незаметно выискивал взглядом среди присутствующих Минку. Ему стало горько и больно, когда рядом с девушкой он увидел Мирко. Но он тут же позабыл о навязчивом парне, — он видел ее одну. Он смотрел на нее из-под полуопущенных ресниц и ему казалось, что она меняется у него на глазах. Разве это не та маленькая девочка в короткой юбчонке и рваной кофточке, которую он увидел впервые в тот февральский день, когда вошел в их дом? Вот она бежит по глубокому снегу к бункеру, босая, в плохонькой одежонке, по колено проваливаясь в сугробы. Но ее путь к нему начинался тогда, когда он впервые вошел в их дом и ее огромные карие детские глаза остановились на нем с восхищением; с тех пор он видел на себе этот неотрывный взгляд. Тогда это началось, а кончается здесь, сейчас, когда бог знает какими сложными непонятными путями пришла она к этому парню из управления.
— Давай, Алеш, — шепнул кто-то. Он не заметил, что хор уже кончил.
