Мой телефон 03 - Мария Ким
– Уходи, уходи оттуда!
Тело извлекают из-под обломков, укладывают на щит, загружают в машину. Я начинаю работать. Давление низкое, травматический шок. Шину. Фиксатор на шею. Доступ, где доступ, там, в очаге, она почем зря исколола рабочие вены. Раствор. Телу нужна вода. Еще раствор. Телу нужно поднять давление. 50. 60. 70. Тело приходит в сознание и начинает кричать. Динамика положительная. Таньке крики не нравятся.
– Трамадол. Где трамадол? Ему больно!
– Значит, он чувствует!
Телу по-прежнему больно, я это чувствую, но оно замолкает. По дороге в стационар машина попадет в пробку, и водитель расчистит дорогу отборным матом по громкой связи. На подъеме в гору старенькая «газель» едва не заглохнет, но он справится, потому что Танька будет визжать ему в затылок и на одном ее крике мотор дотянет до стационара. Выгружая тело на носилки, мы забудем в машине рукав от куртки и облепленный глиной сапог. Санитарка, отмывая носилки от крови, будет истошно ругаться, но ее слова окажутся лишены неизмеримой движущей силы, которая была у тех, что прорывались сквозь рев моторов и шум автогена. Крик – это жажда жизни.
– Он выжил?
– Мы его довезли.
– Это понятно, а потом?
– А потом важно?
– В этом же смысл, разве нет?
– Не знаю. Я так далеко не умею думать.
* * *
– Рассказывай. Рассказывай, пока есть время.
– А что будет потом?
– Потом его не станет.
– Обожди минутку.
Я подбираюсь к жмуренку и укладываю кулек на коленях, левая ладонь под спинку, правая придерживает головку. Расправляю клетчатое одеяльце.
– Не надо, – Ваня смотрит умоляюще.
– Надо.
Я раскачиваюсь из стороны в сторону и запеваю:
За печкою поет сверчок,
Угомонись, не плачь, сынок,
Там, за окном, морозная,
Светлая ночка звездная…
На Ваню страшно смотреть.
– Что было с Танькой? – спрашивает трясущимися губами. Шесть.
– Видела ее. Губы накачала. С мужем развелась. Работала с ней. Она все та же. Бестолковая. Мы выезжали на отравление уксусом. Так же суетилась и ничего не сделала. Обезболили и повезли. Дамочке лет под сорок. Тоже дура. Свадьба у нее развалилась, жених бросил. Я бы на радостях рюмашку хлопнула, а она – стакан эссенции. В приемнике так и сказали: стакан – невозможно. А я знаю, как оно бывает, первый глоток – больно, второй – терпимо, а дальше как по маслу. Заблевала всю машину кровью. Потом кислым воняло, отмыть не могли.
Из прожитого я сочиняю истории. В них много крови, мяса, жестокости. В них мы – бессердечные, всезнающие, не умеющие плакать и сомневаться. Такими мы себя делаем снаружи. Это наша оболочка, которая со временем прорастает вглубь. Мы – чудовища. Такими нас создала система. И мы нужны такими. Кто-то должен делать эту работу. И я пересказываю события, раз за разом вырывая из них все больше чувств и добавляя технических деталей. Чтобы запомнить историю так, как я хочу. Чтобы они мне снились.
– Нам не перезвонили?
– Нет.
– А что с мобильной станцией?
– Не работает.
– А рация?
– Отключена.
Не плачь, что нету хлебушка,
Глянь-ка скорей на небушко,
В небе сияют звездочки,
Месяц плывет на лодочке…
Я знаю, о чем он сейчас попросит.
– Да рассказываю я, рассказываю.
– Расскажи, когда ты перестала торопиться.
– Когда они начали оживать.
– Почему ты об этом не говоришь? Это же успех.
Потому что.
Семь.
Тело вытащили из ванной. Оно там закрылось и вскрыло себе вены. На второй день после запоя – белая горячка. Суицид. Под телом лужа крови. В ванной кровь. Дорожка крови вытекает за порог. Но дышит. Поверхностно, одним животом, вдох-выдох, туда-сюда. Двое стариков, кажется, родители, говорят, что вызвали полицию. Что до наряда труп лучше не трогать. С прискорбием сообщаю, что сынуля живой. Что надо спасать. Все равно опасаются. До полиции лучше подождать. Молча хватаю за ноги и вытаскиваю из прихожей. Нужно пространство. Наряд прибыл вовремя. Один из ментов придерживает систему, второй блюет. Ставлю трубку, даю кислород. Бьется в судорогах, рвота фонтаном. И открывает глаза. Это мой любимый момент.
– Как тебя зовут?
– Саша.
– Здравствуй, Саша. Сегодня ты будешь жить.
Пока его мозг занят лишь болью. Позже появится осознание того, что ему выпал второй шанс, и потребность что-то с ним делать. Или не появится? Что там осталось-то от мозгов? Я не знаю, что с ними происходит внутри, пока я спасаю их снаружи. И не смогу узнать.
– Я жив? – глаза ясные и широкие.
– Ага.
– Спасибо вам.
– Да пожалуйста.
Разочарование на лицах родственников. Только представился случай избавиться от незадачливого повесы, а врачи все испортили. Я это, конечно, додумываю, не может такого быть. Мой мозг устал.
Восемь.
Нравится портить планы на ближайшие похороны. Когда уже и ритуальные услуги вызваны, и наследство обсуждается, а я ставлю диагноз, я угадала с диагнозом, глаза открываются, в глазах жизнь. Они все равно откажутся от госпитализации и все равно ее похоронят, но хотя бы на минуту они почувствуют страх и беспомощность – зачем? Труд, знание, человеколюбие и искусство бессильны перед квартирным вопросом.
А я работаю. Навык, вбиваемый в руки в условиях, предельных для моих возможностей. Потому что только на пределе я чувствую, как живу. Таких, как я, у нас большинство. Мы родились адреналиновыми наркоманами. Мы больные. И такие, как мы, здесь и нужны.
Я научилась применять интуицию. Я понятия порой не имею, зачем что-то делаю, и лишь в ретроспективе понимаю – это был единственно верный вариант действий. Я не могла до него додуматься, не обладала тогда этим знанием. А руки смогли.
* * *
Ты спи, а я спою тебе,
Как хорошо там на небе,
Как нас с тобою серый кот
В санках на месяц увезет…
Девять.
Я работаю с жизнью и смертью, но не совершаю необратимых поступков. Я только сопровождаю. Я люблю работать одна. Я всегда одна. Меня вызывают, я приезжаю. За мной идут, а я не иду ни с кем. За моими плечами столько опыта, что только опыт я теперь и ценю. Я встречаю человека, высасываю знания, которыми он может быть мне полезен, и иду своей дорогой. Я не люблю. Любить – это тоже необратимо.
– Кто я?
– Человек. Одинокое и странное разумное существо, пришедшее в этот мир, чтобы навсегда изменить его.
– Но что во мне осталось человеческого?
– Все.
– Тогда почему я
