Юдоль - Михаил Юрьевич Елизаров
Сапогов подходит с непринуждённым видом, хотя сердце колотится и предательски розовеют скулы. Вроде никто не обращает на него внимания, разве мельком оглядели. Андрей Тимофеевич если и отличается чем-то от собравшихся колдунов в летах, то парадным видом да лимонными вихрами – представительный ладный старик.
Счетовод заранее решил, с какой фразой обратится к Прохорову, – мол, нужен пропуск. А ведьмак его наверняка узнает. Начнёт вдруг вредничать, изображать чинушу-бюрократа, вот тогда Сапогов и достанет чёрный палец. Все ахнут, примутся Сапогова чествовать, подхватят на руки, примутся качать, точно какого-нибудь освободителя или чемпиона…
– Как сейчас помню тот день! – развязно бахвалится перед колдовской молодёжью Прохоров. Даже ногу отставил в сторону на стоптанный каблук. – Двадцать девятое сентября одна тысяча девятьсот восемьдесят шестого года! Мной был повержен и уничтожен апостол Андрей Первозванный! Раздавил я божьего прихвостня!..
Уж не этим ли нуждающимся в починке штиблетом, дорогой Валерьяныч?
Аркадьич, Эдуардыч и Олеговна подобострастно улыбаются и болванчиками кивают.
– Вы меня извините!.. – подкрадывается полушёпотом Сапогов.
Прохоров сердито бросает Андрею Тимофеевичу:
– Не видите разве, что я сейчас занят?! Подождите в сторонке!..
Будто отмахивается от назойливой мухи! И это в присутствии юных (да не таких уже и юных) сопляков: Аркадьича, Олеговны и Эдуардыча! И Макаровна с Гавриловной, разумеется, тоже слышали, каким пренебрежительным тоном Прохоров говорил с Андреем Тимофеевичем! И громилы-дружинники Титыч и Никитич! И двое возрастных колдунов, Пархомыч и Филиппыч, явно не пропустили это мимо ушей; и обиженный Стёпа, который в досаде швырнул на асфальт гвоздику из лацкана, слышал. А ещё в свидетелях такого беспрецедентного неуважения оказались ведьмаки Поликарпыч и Никанорыч, Демидыч, сухорукая Ростиславовна и трое каких-то плюгавых нелюдей, чьих отчеств я не знаю – не удосужился поинтересоваться.
Гнев, словно гриппозный жар, обволакивает Сапогова, выжигая робость и природную застенчивость. Никто не смеет так говорить с ним!
– А потом пошло-поехало! – продолжает как ни в чём не бывало Прохоров. – Тринадцатого ноября восемьдесят восьмого я аннулировал Сергия Радонежского, а аккурат через неделю сразил Николая Угодника, святого негодника! Больше не почудесит! Но настоящий триумф ждал меня, ребятки, в поединке с архангелом Гавриилом! Не поздоровилось крылатому трубадуру Гаврюше!..
– При мне вы совсем другое говорили! – резко вклинивается в поток бахвальства Сапогов. – Будто святые Николай, Серафим, Сергей и Тихон вас избили, а Тихон пяткой отдавил мошонку! А Богородица это видела и хихикала! И вы ещё потом месяц не могли ходить нормально! Зачем же, спрашивается, прилюдно врать?!
Повисает скандальная тишина.
– Вы, позвольте спросить, кто такой?! – визгливо спрашивает Прохоров.
– Я – Андрей Тимофеевич Сапогов, – с неторопливым достоинством отвечает счетовод. – Вы, возможно, подзабыли, но мы с вами виделись энное время назад в присутствии этих двух дам, – и показывает на Макаровну и Гавриловну.
У Гавриловны глупое бесячье лицо. Макаровна позёвывает и отводит взгляд. Сапогову немного обидно, что ведьма делает вид, будто они совершенно незнакомы, – и это после двух чаепитий, не считая бурного астрала!
Колдуны обступают счетовода широким полумесяцем, посерёдке Прохоров, руки в боки. Гавриловна подкрадывается к начальству и что-то наушничает, гадливо ухмыляясь.
– Как же, припоминаю что-то! – насмешливо тянет ведьмак. – Вы тот забавный дурачок, который спрашивал, как продать душу!
Сапогов гордо вскидывает голову:
– Я дурачок, у которого получилось сделать это! – и решительным движением вытаскивает заветный палец! – А чего добились вы, Валерьяныч?!
К сожалению, рука провозилась в кармане чуть дольше, но всё равно вышло эффектно!
Одна незадача, Безымянный вообще никак себя не проявляет! Ну мог бы полыхнуть адовым полымем; да хотя бы засиять, как золотой ключик в руке Буратино, – но ничего!
Колдуны, стоящие поодаль, даже не поняли, что достал Сапогов.
Шепчутся:
– А что там у него такое?!
– Да непонятно, мелкая штука какая-то…
– Свечной огарок?..
– Бобовый стручок?..
– Что это у вас? – спрашивает Прохоров, изображая равнодушие и скуку. – Не разгляжу…
Ведьмак не хочет показывать Сапогову и окружающим, как беспокоит его престарелый выскочка с его загадочной добычей; вдруг воистину палец Сатаны?!
– Перестаньте паясничать, Валерьяныч, вам это не идёт! – наступает Андрей Тимофеевич. – Просто признайте! Мне удалось то, что оказалось не по зубам вам и вашим коллегам!
Со стороны Андрея Тимофеевича это, безусловно, вызов! Никто из колдунов не позволил бы себе так говорить с Прохоровым.
– Забываетесь, милейший! – цедит Прохоров. – Не злоупотребляйте моим благодушием почём зря!
– Благодушием?! – азартно парирует Сапогов. – У вас, стало быть, осталась душа, полная блага? Ничего не скажешь, верный слуга Сатаны!
– Я ведь и раздавить вас могу ненароком! – шипит Прохоров.
– Сделайте одолжение! – с бездумной отвагой в голосе отвечает Сапогов. – Раз вы справились с архангелом, то со мной и подавно совладаете!
Определённо намечается дуэль! Не очень представляю, милая, как проходят магические поединки. Для Андрея Тимофеевича точно всё внове.
Колдуны расступаются, освобождая бойцам площадку. И хотелось бы сказать, что собрание разделилось на два лагеря, но это толпа против одиночки. Никто не симпатизирует Сапогову, он один против всех. Только Макаровна не глядит как враг. Понятно, что не сочувствует, она же ведьма; просто скептически кривит бородавчатый рот.
Прохоров демонстративно сбрасывает кургузый пиджачок на руки услужливому Демидычу – толстяку с сонным выражением лица. Сапогов ставит на землю портфель, подворачивает манжеты рубашки и ослабляет узел галстука. Снять пиджак Андрей Тимофеевич не может – во внутреннем кармане снова припрятан драгоценный палец Сатаны!
В портфеле верные счёты и зажигательная граната ярости. Но корректно ли доставать их, если у противника никаких боевых артефактов?
Прохоров, словно боксёр, крутит головой так, что хрустят шейные позвонки, поигрывает костлявыми плечами. Неспортивный Сапогов в качестве зеркального действа разминает нелепым движением поясницу, вызывая у собравшихся презрительные смешки и улюлюканье.
– Два притопа, три прихлопа! – Аркадьич подмигивает счетоводу наливным ячменным веком.
– Руки шире, три-четыре! – вторит заячья губа Эдуардыч.
– Глубокий вдох, лёг и сдох! – дразнится Олеговна и трясёт сальными патлами.
Сапогова окружает клокочущий гул. Словно налетела извращённая птичья стая или облако говорящей саранчи. Это колдуны для поддержки своего вожака принимаются бормотать на каком-то несуществующем языке. Трясут кистями рук и пританцовывают.
Пархомыч будто бьёт в гонг: «Тундж-ж-ж!.. Вундж-ж-ж!» Высоким плачущим тенором, почти фистулой, заливается Филиппыч: «Эу-эй! Ау-ои!» Поликарпыч выстилает глубоким басом: «Хум-м-м! Хум-м-м!..» Никанорыч шипит, точно аспид: «Хуш-ш-ш! Хуш-ш-ш!..» Ведьма Ростиславовна просто тоненько визжит: «И-и-и-и! И-и-и-и!», Олеговна будто мяучит: «Ни-я-у! Ни-я-у!» «Унчи-нун!» – нестройным дуэтом выводят Эдуардыч и Аркадьич.
Коллективная глоссолалия складывается в обессиливающее заклинание. Начинает дуть нехороший сквозняк, гонит по асфальту лиственную труху. Воздух стекленеет, появляются облачка тумана, на ветках торжествуют вороны, чёрно-серые,
