Перед солнцем в пятницу - Альбина Гумерова

Порой за ужином папа говорил:

– Еще они просили передать, чтобы у нас срочно появился братик, – и косился на маму.

– А мои человечки, – отвечала мама, – велели передать твоим, чтобы они сначала дом построили, двухкомнатный хотя бы, а уж потом сына растили.

– В этом году точно уже квартиру дадут, – убеждал папа с набитым ртом.

Они с мамой все ждали квартиру, которую папе обещали.

– Двухкомнатную, наверно, дадут, но большую. Нам четверым хватит. – Папа заранее любил своего будущего сына, называл его Рустамом, в честь лучшего друга.

…Утром папа отводил меня в садик, вечером мама забирала. Когда я болела, они по очереди брали больничный. Косички по утрам заплетали тоже по очереди: мама – французскую или колосок, папа – простую, русскую, с петушками. И приговаривал: «Какие у тебя густые волосы, кызым![5] В меня, в мою породу! Никогда не стриги!»

Вечером папа снимал верхнюю одежду, а я висела у него на шее. Папа шел мыть руки, а я висела у него на шее. Папа вставал над софой, пытаясь стряхнуть меня с себя, а я висела у него на шее. Потом папа приближался двумя пальцами к моей подмышке. Я, изо всех сил прижимая к себе руки, хохоча, шлепалась на софу. Купали меня тоже по очереди – папа играл со мной долго, пока вода не остынет. Мама заворачивала меня в большое полотенце и вручала папе. Мы ложились. Папа рассказывал сказки про бородулек, пока я не усну. Утром просыпалась в своей кроватке. Папа в садик меня сонную вел. И так пять дней.

По выходным мы ездили то к одной бабушке, то к другой. В доме, где вырос мой папа, нам стелили большую кровать в спальне. И мы спали все вместе – папа, я, мама. Мне так хотелось иногда повернуться на бок, но я боялась, что повернусь к папе – мама обидится, к маме повернусь – обидится папа. Лежала на спине, пока не усну, и каждого за руку держала. Правой рукой – маму, левой – папу. Такие разные, родные руки. У папы – волоски у оснований пальцев, у мамы – выпуклые вены на тыльной стороне ладони.

Свое раннее детство я редко разлучалась с родителями. Они меня даже в гости на взрослые праздники брали. Я хорошо себя вела, тихо рисовала или играла. Люди удивлялись такому воспитанию и завидовали моим родителям. Потому что видели: они любят. И друг друга, и меня. Жили мы тогда в крохотной квартирке, родители были молоды, я – мала, и теснота не тяготила нас. Но я росла, и ничего не менялось – ни новой квартиры, ни братика. Родители отдалялись друг от друга, и я разрывалась между ними сначала, потому что привыкла любить их вместе.

Но папа был уже папой – сам по себе, а мама – мамой. А я – их единственным ребенком. И на папину фразу, что от меня детством пахнет, стала обижаться. Считала себя слишком взрослой, чтобы целовать его.

Мы жили втроем, каждый из нас был по-своему одинок и не имел возможности побыть один. Родители откатились бы в разные стороны во сне, но спали спина к спине, потому что софа была маленькая – большую негде было разложить. Стены нашего дома не помогали нам. Они будто все больше сужались, давили, выживали нас.

Однажды папа повел меня покупать спортивный костюм для физкультуры. Купили дорогой, фирменный.

– Да, очень красивый, – сказала мама. – Сколько стоит? Кто выбрал?

– Папа.

– Такой в школе украдут. Надо для физкультуры другой купить, попроще.

На родительском собрании наш классный руководитель подняла вопрос о воровстве. Среди моих одноклассников завелась «крыса», которую никто не мог вычислить. Родители недоуменно переглядывались, и никто на своего ребенка не думал.

– Мам, никто не украдет! Я не буду его в раздевалке вешать!

– Ты пенал тоже всегда с собой носила, а его украли!

Пенал был красивый, на первый взгляд казалось, что это книжка. Там все было: и место для ручек, и точилка, и зеркало. И маленький кармашек на кнопке. Как-то раз, скучая на уроке, я заглянула в этот кармашек и нашла там записку от папы: «Кы-зым, как дела? Сколько ворон насчитала? Учись хорошо, увидимся дома! Твой папа».

Стали писать друг другу. Кармашек надулся. На уроках я перечитывала папины записки и представляла, как папа на работе тоже сидит на каком-нибудь скучном собрании и читает мои. Еще я рисовала ему комиксы. И каждый раз реплики персонажей не умещались в белом облаке, и я нещадно сокращала слова так, что папа не мог разобрать.

Я подкладывала свои записки в папин кошелек, в отделение для мелочи. Папа свои – в мой пенал, который был похож на книжку. И где только папа его достал? Подарил еще в третьем классе, за пятерку по математике. Мои успехи в точных науках – для него как бальзам на душу. Но пятерки были случайными. Папу огорчало, что я не могу посчитать в уме, черчу криво и слишком сильно давлю на карандаш.

– Ну что это такое у тебя? Вот же точилка. – Папа покрутил точилку по часовой стрелке. Выползла красивая стружка, как маленький картофельный очисток. И карандаш сделался острый-острый, острее иглы. Папа стер мой квадрат с толстыми краями, взял линейку и начертил новый.

– Удобнее, когда держишь карандаш с конца. – Квадрат готов. – Вот! Есть разница?

Однажды папа разозлился, разложил на полу сорок три спички:

– Теперь отними одиннадцать. Теперь сосчитай, сколько осталось. Неужели так трудно в уме посчитать? Это же не трехзначные цифры!

– Ну что ты хочешь от ребенка? Она же в третьем классе только, – заступилась за меня мама. Она тоже с нами в комнате, вяжет и смотрит какую-то передачу, убавив звук. – Ты еще заставь ее теорему Пифагора доказать!

– Таблицу умножения не знаешь до сих пор! Только ворон и умеешь считать!

– Пап, у меня в пенале таблица умножения, – сказала я, ковырнула магнитик и открыла крышку, – и сколько килограмм в одном центнере… Даже калькулятор есть! Только он пищит, когда на кнопки нажимаешь, учительница слышит и ругается.

Три года я ходила в школу с моим чудо-пеналом. Каждый год выпрашивала у родителей новый рюкзак, новую папку для тетрадей. Но пенал оставался со мной. Он обтрепался по краям, магнитик – замок