Перед солнцем в пятницу - Альбина Гумерова

что мы с ним танцуем. После нашего танца мне захотелось встречаться с ним, «ходить» – у нас это так называлось. Быть его девчонкой. Но он мне этого не предлагал. И – хорошо. Потому что когда получаешь, что хочешь, сразу теряешь интерес. Мне нравилась моя влюбленность, она вдохновляла меня. Я тихо надеялась, что однажды понравлюсь ему. Внезапно. Чем-нибудь, какой-нибудь мелочью, пусть даже внешней. Но я понимала: это будет сложно, ведь во мне не было ничего, что нравится мальчикам. Еще и очки с оправой, которая крайне не шла к моему маленькому лицу.

– Да, – говорю, – мальчики есть.

Папа сразу в лице переменился.

– А почему я не знаю? А?

– Пап, ты про меня многого не знаешь.

– Татарин?

– Татарин.

Во дворе заиграла музыка, и послышались голоса танцующих.

– О! Радио починили! – крикнул папа и встал.

Я воспользовалась этим и снова ушла наверх. Из окна немного понаблюдала за их дискотекой. Как смешно они двигаются! Папе весело. Он танцует, как неваляшка, хохочет. Все вокруг него, и будто каждый хочет еще ближе к нему, но папа размахивает руками, мотает большой волосатой головой. Радио постоянно шипит, плюется, заглушает музыку. Кто-то потеребил антенну, поймалась другая станция, и заиграла старинная медленная мелодия. Папа выхватил маму из полумрака, прижал к себе. Шептал ей на ухо – как, должно быть, приятно прикосновение его бороды. Мама вдруг вспомнила что-то и кинулась в дом, а папа отошел к воротам. Он наблюдал за своими любимыми друзьями. Они пришли к нему, в его мир, который он создал. В котором он – настоящий хозяин. Ведь квартира, где мы жили в ожидании новой, принадлежала маминой семье.

В тот день все гости разместились в нашем летнем доме и похрапывали отовсюду. Папа развел костер возле ворот и сидел, глядя в небо. Один. Я вышла к нему.

– Кызым, ты хотела бы родиться мальчиком?

– Нет! А ты девочкой?

– Что ты! Женщины такие глупые создания! Скажешь им «я тебя люблю», и они на все готовы.

– И я глупая?!

– И ты… хотя… не знаю… Ну-ка посиди со мной немного. – Папа насадил мне хлеба на палку.

Я села, взяла прутик с хлебушком и протянула его в костер.

– Нам, что ли, негде кроватку поставить? Я один этот дом построил, мне даже гвоздя никто не подал. А мне ведь сорок лет скоро! Да… смерть помереть – не луг перебежать.

– Жизнь прожить – не поле перейти, – тут же нашлась я.

Дрова трещат. Мы смотрим на пламя. Даже на самых родных людей не хочется смотреть, когда рядом костер.

– Минуту умирай, минуту ленись – умным проживешь.

– Век живи – век учись, дураком помрешь, – отвечаю я. – Охотник охотника не слышит вблизи.

– Рыбак рыбака видит издалека. Так-так… в гостях и потолок мешает?

– Дома и стены помогают!

Папа молчит, вспоминая выражения.

– Раз… – начинаю я отсчет. – Два, два с половиной… Сдаешься?

– Язык себе замалчиваешь?

Теперь уж я задумалась. И папа корчит мне в лицо смешные рожи, мешая думать.

– Зубы мне заговариваешь! Когда рыба на равнине замолчит.

– Когда рак на горе свиснет! Перед солнцем в пятницу. – Папа с хрустом откусывает свой почерневший хлеб.

– После дождичка в четверг, – я повернулась на хруст. Вероятно, и огонь добрался до хрустящего полена, потому что вдруг вздернулся, будто вскрикнул. И самым волшебным образом осветил папино лицо. Я увидела, как с уголков папиных губ брызнули хлебные крошки и затерялись в его бороде. Он ест хлеб прямо с палки. Я будто сфотографировала папу тогда. Теперь понимаю, что это был тот миг, когда видишь человека таким, каким его создал Бог. И костер, и темнота, окружающая нас, и этот почерневший хлеб на палке, и мой папа в старом трико и ветровке на голое тело – все это превратилось в бездонные символы, отражающие его человеческую природу.

– Пап, надо было сказать «перед солнышком в пятницу», там ведь «дождичка».

– Нет, кызым, «солнышко» – это когда к людям обращаются. К женщинам или дочерям. Вот появится у тебя парень, будет тебя «солнышком» называть… И ты готова будешь все для него сделать. Женщины – такие глупые… Вот… А солнце – это солнце.

– Пап, а что значит это выражение? После дождичка в четверг?

– То, чего никогда не будет. Или едва ли будет. Например, я говорю маме: «Когда же у нас сын родится?» А она мне: «После дождичка в четверг». И я понимаю, что этого никогда не будет.

Молчим, смотрим на костер. Жуем. Какой удивительный хлеб – внутри мягкий, а снаружи будто броней покрылся.

– Перед солнцем в пятницу все случится. Давай так будем думать, – папа отряхнул руки.

– Давай. Мама тоже ребенка хочет, только негде…

– Негде – это когда на улице живешь. Ладно, помрем – ослепнем!

Костер успокоился, чуть уменьшился.

– А ты заметила, как здесь на природе темно? И тихо? Настоящая ночь, даже спать жалко, не так ли?

– Ты попробуй усни там! – сказала я. – Такой храп стоит, ты, пап, отдыхаешь!

Какая светлая была тогда ночь! Полный дом спящего народа, и мы с папой в этой звездной ночи. Одни!

…Накануне сорокалетия папа сбрил бороду. Вечером двадцать третьего октября заперся в ванной и вышел оттуда другим. Лицо его стало квадратным.

– Папа, теперь ты похож не на Будулая, а на мартовского кота.

– А может, на апрельского пса? Это из-за усов? Может, мне и их оттяпать?

– Ты еще налысо побрейся!

В ту ночь папа уснуть не мог. Мы с ним ложились первыми, он на раздвинутую софу, я в раскладное кресло. Мама доделывала дела на кухне. Комнату нашу освещал зеленый свет электронных часов.

Обычно папа засыпал раньше, потом уж я. Папа храпел, будто пел. Это не мешало, это была моя колыбельная. Мне казалось, храп – признак отменного здоровья и настоящего мужика.

Я тихо гордилась своим папой – настоящим мужчиной. Иногда ложилась рядом, уже не с бородульками общаться, а чтобы рассмотреть, где у папы создается этот храп? Глядела в папино лицо. Было смешно, когда он, будто взяв высокую ноту, замирал на мгновение, потом слипшиеся губы его размыкал выдох.

– Пап, почему не спишь?

– Знаешь, что я вспомнил? Мы однажды взяли котенка для тебя. Всю ночь он мяукал и искал титьку у меня в бороде. Пришлось отдать его обратно.

Коллеги заходили к папе, чтобы поздравить, и ахали. Без бороды его никогда не видели. Ему надарили подарков, и пришлось-таки отметить это сорокалетие.

Накрыли стол в отделе в конце рабочего дня, как это было принято. Разлили.