Перед солнцем в пятницу - Альбина Гумерова

За стол садились молча. Ели прямо из сковородки – чтобы посуду потом не мыть. Подбирались к середине с двух сторон. И когда стукались ложками – это был наш поцелуй.

Обычно мама жарила нам яичницу с картошкой или омлет. Всегда желтый завтрак, цвета солнца. И хлеб с яблочным вкусом, чтобы сытнее было.

– Ну и что за парень? Татарин? – спросил папа, отпивая чай.

– Нет, русский. Мой однокурсник.

– У вас серьезно? Или так…

– Ну просто встречаемся пока.

– Женщины такие глупые создания…

– Скажешь им «я тебя люблю», и они готовы все сделать.

Папа отнес сковородку в раковину. Я привстала, чтобы помыть ее.

– Оставь, я сам. Иди, собирайся. Не знаю, полюбит ли тебя кто-нибудь, – говорил он с кухни. – Приготовься, что будет обижать. Все мы и любим, и обижаем вас. В детстве я укачивал тебя, когда ты ночью плохо спала, и говорил: «Мучаешься, растишь, а потом какой-нибудь дурак замуж возьмет». Надеюсь, был неправ. Жаль, проверить не смогу.

Папа повязал фартук, постоял немного у окна. Увидел, что в часах села батарейка, снял их со стены, поменял батарейку и повесил обратно. Все его движения стали вдруг радостнозадумчивыми, какими-то блаженными, плавными. Посуду он мыл – будто цыплят купал. Улыбался чашкам, натирал ложки, тарелки. Подносил руки близко к лицу и смотрел, как шарики пены лопаются.

– Кызым, представляешь, пена шипит. Ты слышала когда-нибудь? Я вчера, пока ждал тебя, налил ванну с пеной, лег в нее, а она шипит. Я лежал и слушал. Шепчется со мной и тает, исчезает, такая белая… Так вкусно пахнет. Какое это счастье – принимать ванну!

Вечером мама приготовила ужин почти из воздуха. Они ждали меня, не ели: мы, как это водилось у нас, ужинали все вместе. Я не наелась, даже хлеб не помог. Запила свою несытость чаем.

Папа взял мусорное ведро и пошел с ним в прихожую. Он полюбил выносить мусор. Медленно спускался с пятого этажа, шагал по двору к мусорным контейнерам. Вечером в нашем дворе людно. Гуляют с детьми, выгуливают собак. А одна женщина каждый вечер стоит у березы (единственного нашего дерева), задрав голову вверх, и зовет своего кота. Папа общается с соседями. Говорят о даче, о рыбалке. Чуть позже, ради прогулки перед сном, мы с мамой присоединяемся к нему.

– А я на рыбалке не был с самого детства, – признается папа.

– Так поехали с нами. В эти выходные. Пока осень, лодку спустим. Я тебя потом и зимой свожу, градусов в тридцать.

– Зимой на рыбалку! – произнес папа куда-то в небо. У него появилась эта странная особенность: на улице он говорил с собеседником, глядя в небо, лишь изредка резко переводил взгляд на лицо, в самые глаза. Некоторым становилось не по себе. – Зимой на рыбалку! – повторил он и улыбнулся. – Да, это хорошая затея. На рыбалку!.. Представляете, я ведь даже за границей ни разу не был!..

Мы отметили папин день рождения двадцать четвертого октября. Это был рабочий день. Заняли немного денег. Утром мама сварила овощи для салатов. Папа салаты не любил – считал, что нет ничего банальнее. Но ел. Крабовый, оливье и сырную чесночную закуску. Еще мама делала селедку под шубой и мясо по-французски. Но после работы на это уже не было времени. Потому мы, повязав фартуки, крошили: мама – оливье, я – крабовый. Папа закоптил кусок мяса, соорудил экзотический цветок из колбасы и сыра, нарезав их тонко, они были как лист бумаги.

– Чем тоньше, тем вкуснее, – говорил папа, и кружок колбасы порхал у него в руке, будто словленная бабочка. Папа был в белой рубашке, серых брюках, даже ботинки надел.

Это мама настояла на том, чтобы отмечать папин день рождения. Она подговорила уже расползающихся от нас друзей, чтобы они «неожиданно» пришли.

– Давай подготовимся, – сказала она папе накануне. – Вдруг нагрянет кто-нибудь, а угостить нечем.

Гости «нагрянули» уставшие, все после работы. Голодные. Набросились на еду, почти не замечая папу. Подарили деньги в конверте. Пожелания были такие: «Ну, давайте выпьем, за… тебя, Ильдар». Ни квартиры, ни сына никто не желал. И долгих лет жизни тоже. День рождения похож был на преждевременные поминки.

И отсчет пошел на недели.

– Помнишь, кызым, как ты сдала меня с потрохами?

Я глажу белье и смотрю телевизор. Папу слушаю вполуха.

– Когда это?

– В девяносто втором году.

– Пап, тихо! – Я делаю телевизор громче. Но – началась реклама, и я выключаю звук.

– Ты думала, что я волшебник, помнишь? И могу делать огненную воду.

Папа гнал самогон, собирал косточки от урюка, кедровые орешки и делал настойку. На плите на медленном огне подогревалась скороварка. От нее расходились трубочки. С одной капала та самая огненная вода. Папа наполнил ложку струйкой из крана, поджег спичку, опустил ее в воду, и она, конечно, тут же потухла.

– И я говорю: «А теперь посмотри, какую воду я наколдовал!» И ты уставилась на маленькое прозрачно-голубоватое пламя. Попросил тебя: «Только ты не рассказывай никому, обещаешь?»

– На следующий день я рассказала одноклассникам, что мой папа волшебник…

Смотрю на папу – сидит в кресле, задумчивый, бородатый, жутко умный. А в чем-то непростительно глупый. И весь – слишком настоящий для этой жизни. Как только он перестал воевать со своей болезнью, сблизился с ней, он засиял. На него даже девушки засматривались. И он на них тоже.

– Гляжу на девчонок и думаю – они чьи-то дочери. Их заберут у отцов, чужой мужик заберет. И будет обижать. Это все можно снести, на маму посмотри, я ее не раз обижал, и словом, и делом. Ты знай, что на свете был хотя бы один мужчина, который любил тебя. Потому что это нужно для жизни – знать, что тебя кто-то любит.

…Мы никуда не ездили, и к нам никто не приезжал. «Ока» стояла во дворе, папа иногда прогревал ее, чтобы двигатель не умер. Мы принялись проживать это наше «потом», «на выход». Никогда еще мы не были столь близки друг другу. Ни одно наше горе и счастье не объединяло нас так. Мы будто обнажили наши души. Стали настоящей семьей.

– Так хотелось спуститься и вмазать ему! За то, что целует мою дочь! Потом ты распсиховалась. И я думаю: а твоя мама ведь тоже дочь своему отцу, и ему когда-то жаль было ее отдавать.

– Пап, да, может, я еще десять раз