Лиственницы над долиной - Мишко Кранец

— Желаю вам счастья, любите друг друга… долго, всю жизнь…

И пошла.

— Минка! — окликнул он ее. — Минка!

Но Минка не оглянулась. Она слышала, как Кржишников третий раз задорно крикнул и как со всех сторон эхом отозвалось молодое, цветущее здоровьем счастье.

Раковчев Виктор рассвирепел, когда, проснувшись, не застал Минку в родной деревне. Он принялся вовсю ругать и ее и старую Яковчиху. Страсть и любовь бушевали в нем. Ругань он чередовал с жалобами и даже слезами. Примчавшись в поисках Яковчихи к Фабиянке, он за стаканом водки долго изливал перед женщинами свою злость и огорчение. Он пригрозил старой Яковчихе, что отправится в долину и она услышит потом о нем и ее дочери такое, что не придется ей по душе, конечно если Минка не одумается и вместе с ним не вернется обратно.

— Мне все равно, — Яковчиха пожала плечами, — меня тогда уже не будет. А вы живите, как знаете. Ну а если у тебя есть хоть капля ума, — прибавила она, — оставь Минку в покое. Поверь мне — не для тебя она. Я знаю ее — ведь я ее родила и вырастила.

Это разозлило Раковчева еще больше, и он сказал:

— Ты говоришь, Яковчиха, не для меня она? Знаю я в чем дело. Ты прочишь ее за этого непутевого забулдыгу-художника, за барина. Что, усадьба моя вам показалась бедной? Нет, мать: либо она будет моей, либо ничьей.

Он засмеялся так, что Яковчиху бросило в дрожь, а вместе с ней и Фабиянку, особенно после того, как он пригрозил:

— Мертвую ее никто не захочет взять в жены, а меня мертвого никто не накажет!

— Думай о своей Раковице, — спокойно ответила Яковчиха, — об усадьбе и доме. И вспомни еще о своем дяде, нашем приходском священнике. Что он на это скажет?

— Пусть говорит, что хочет. Какое мне до него дело! — И Виктор поспешил в долину — вдогонку за Минкой.

Дядя его, Петер Заврх, священник церковного прихода под Урбаном, жил тихо-мирно, если не считать его постоянных пререканий с художником Якой, который принялся за Мадонну, обещанную еще двадцать лет назад. Видимо, молодая Яковчиха вконец заморочила Якобу голову, потому что на полотне вместо матери божьей оказалась эта самая Яковчиха, и стояла она не на облаках, а среди черешневого цвета. А в ангелах, которые должны сопровождать деву Марию на небо, священник без труда узнал девушек из своего прихода, — тех, что работали на фабрике в долине или еще ходили здесь с корзиной за плечами. Несмотря на споры, вызванные разительным сходством небожителей с местными девушками и об искусстве вообще, оба они прилежно опоражнивали принадлежащий священнику бочонок, в который тот вынужден был уже несколько раз подливать доброго випавца[2].

Так уж случилось — ах, сколько сразу этих нелепых случайностей! — что именно в эти дни приехал к священнику погостить его «лучший друг», как его называл сам священник, Алеш Луканц.

Добрых три года Алеш партизанил в этих краях. Здешние люди и места запали ему в душу, и потому его сюда тянуло. Кроме того, первые послевоенные годы он находился на партийной работе в здешнем городе, в долине, и был в «политическом долгу» перед этим краем. Тогда-то ему и приглянулась подрастающая Минка, которая его, партизана, дважды спасла от смерти и из-за этого поморозила себе ноги.

«Я приеду за тобой, — сказал он ей, когда его переводили в другое место, — как только устроюсь и буду зарабатывать достаточно, чтобы нам хватало на жизнь вдвоем. Это будет скоро. Когда под Урбаном зацветут черешни!» — рассмеялся он отчего-то, и она, услышав его предложение, тоже тепло улыбнулась. Теперь он взял десять дней отпуска и два из них уже прожил у священника. Днем он осматривал знакомые места, навещал людей, а по вечерам дискутировал с Петером Заврхом и художником Якобом. Петер Заврх и оставшуюся часть ночи проводил в приятной беседе: его навещал старый, добрый словенский бог, живущий в этих горах, и они продолжали с ним дискуссию с того самого места, где прерывался разговор с партийным активистом и художником, потому что высокочтимый бог тоже страдал бессонницей и по-стариковски не прочь был поболтать.

Петер Заврх мог бы пребывать и дальше в этом блаженном спокойствии, не подозревая, что его племянник проматывает свое добро — ведь новости приходят в горы с еще большим запозданием, чем весна. Но когда эта неприятная новость в базарный день повстречалась с торговкой-разносчицей Катрой, стало казаться, будто неуклюжая баба невзначай засунула ее в свою красивую плетеную корзину вместе с другими товарами, купленными ею в городе для деревенских женщин. Мимоходом она предлагала эту новость каждому встречному, выложила она ее и Фабиянке — за стаканчик водки, затем поспешила прямо к священнику. Была уже ночь, и кухарка священника — его сестра Мета — улеглась спать пораньше, разозлившись на брата за то, что он транжирит добро со своими непутевыми гостями. Свет горел только в комнате священника, где кутили мужчины. Хотя дело касалось племянника хозяина, войти к преподобному отцу Катра все же не решилась. Целую неделю Раковчев Виктор тратил в городе деньги с Яковчевой Минкой, попросту говоря, он покупал ей приданое, в намерении все это перевезти в Раковицу, когда девушка решится отправиться с ним в этот путь. Таким образом, у его дядюшки было достаточно времени, чтобы вместе с бывшим партизаном Алешем сопоставить мечты военных лет с современной действительностью, пререкаясь попутно с художником Якобом, а по ночам спокойно продолжать дискуссию с высокочтимым господом богом. А поскольку Катра, «всекрестьянская коллективизация», как ее окрестил художник Яка, сжалилась над стариком, промолчала и в эту ночь — по правде сказать, скорее, из желания сбыть принесенную новость подороже, — Петер Заврх наутро совершенно спокойно отслужил службу господню. Переодевшись в ризнице, он вышел из церкви и остановился у ее восточной стены, словно в раздумье, чем бы заняться дальше. Взгляд его водянистых глаз с воспаленными веками устремился на раскинувшуюся внизу долину, которая отсюда была видна как на ладони: гигантскими ступенями спускались вниз пересеченные расщелинами крутые отроги гор —

ПЫШНО ЦВЕТУЩИЙ ЧЕРЕШНЕВЫЙ САД,

озаренный золотым огнем утреннего солнца, едва поднявшегося над долиной. Солнце светило снизу вверх, словно только что вышло из недр земли. В долине — часах в двух ходьбы отсюда — еще лежал белесоватый туман: леса, широкие пятна лугов, тонкие ожерелья пестрых клочков обработанной земли, деревни с белыми стенами домов и красными крышами — все казалось мягким и теплым, словно окутанным бархатом. Небо над Урбаном было ясным, подобным яркому шелку. Над миром разливался чистый, прозрачный солнечный свет.