Суоми в огне - Ульяс Карлович Викстрем

Аукусти действительно богатырски храпел на полу, подложив под голову вещевой мешок.

Вскоре все поднялись, выпили кофе и стали собираться в путь. Мужчины изрядно обросли. Редко кто из них брился каждый день. Таких было, пожалуй, только двое — Юкка и Яли.

В конце февраля, утром между семью и восемью часами, предрассветная дымка отдает густой синевой. Потом, если поглядеть в окно, она вроде сгущается, становясь фиолетовой, и все на улице — и снег, и дома, и серые стволы деревьев — отливает темной голубизной.

Эта игра сменяющихся красок проходит быстро. Занимается день, и синева блекнет. Деревья, кусты и даже пестрая одежда людей выглядят издали темными. Только огоньки светятся бледно-желтыми пятнами.

Но мгла понемногу рассеивается, все отчетливее начинают проступать цвета. Пройдет еще четверть часа, и вот уже можно различить, что на голове у лыжника синяя шерстяная шапочка, что сани тянет гнедая лошадь и что на рукаве красногвардейской грубой сермяги повязана красная лента.

Старик Анстэн вышел на крыльцо и долго всматривался вдаль. Все сливалось перед его взором в мутную, туманную пелену... «Или уж я под старость стал слабоват глазами, что не различаю утренних красок?»

Он постоял еще некоторое время, словно решил проверить себя. «Ага, вот уже стали вырисовываться дома, да и цвета вроде появляются... Не слеп старый Анстэн», — подумал старик, довольный собой.

Каждое утро, постояв на крыльце, Анстэн старательно счищает с обуви снег и с порога заводит разговор о погоде:

— Ну и мороз сегодня. А ветер-то какой, прямо со свистом. В такую погоду недолго и простудиться.

Слова Анстэна остаются без ответа. Те, кто еще не встал, только натягивают на уши одеяло и поворачиваются на другой бок, думая про себя: и не лень старику языком шевелить. На дворе всегда либо мороз, либо тепло, либо дождь, либо нет. Да и не все ли разно. Трудовому человеку приходится шагать в любую погоду — и в дождь, и в снег. Он к этому привык.

Аукусти даже остановился от удивления: настолько странный человек шел ему навстречу по другой стороне дороги. Мужчина тоже остановился и, явно заинтересованный, крикнул через дорогу:

— Ты чего так смотришь?

— Смотрю и все, — неприветливо буркнул Аукусти.

У мужчины была огромная голова, а сам он был коротышка, приземистый и удивительно мешковатый. Из-под широкополой шляпы во все стороны торчали светлые, слегка вьющиеся волосы. Мужчина шел вперевалочку, смешной утиной походкой. Винтовка и патронташ дополняли эту забавную фигуру.

Аукусти, пожалуй, еще никогда не видел такого круглого и так самодовольно улыбающегося лица.

— Опять мне встретился этот мужик, похожий на бога, — сказал Аукусти, войдя в дом.

Красногвардейцы удивленно посмотрели на Карпакко: что за чепуху он несет?

— Так кто же тебе встретился?

— Да тот большеголовый и курчавый.

— Не надо смеяться над человеком, — наставительно сказал Анстэн.

— Никто и не смеется...

— Ведь и в библии говорится, что бог сотворил Адама, первого человека, по своему образу и подобию, — вмешался Фингерус. — И если человек, которого повстречал Аукусти, похож на бога, значит, он похож и на Адама. Я лично так считаю...

— Похож на Адама... — все больше злясь, передразнил Анстэн. — Откуда тебе знать, на кого был похож Адам?

— Да я и не знаю, и разве я так сказал?.. Аукусти-то знает. Он говорит, что у этого дядьки была в зубах такая большая трубка, как у самого бога. Какой бишь была эта трубка, Аукусти? Я что-то запамятовал...

Громко сопя от недовольства, Анстэн покрутил головой. Он даже не нашелся сразу, что ответить, и лишь огрызнулся:

— Аукусти знает... Ни хрена он не знает, твой Аукусти!

Старик рассердился не на шутку. Он не был верующим, но и не был до конца атеистом. Он принципиально придерживался мнения, что религию нельзя осмеивать. Вера в бога — личное дело каждого, и надо терпимо, с пониманием относиться к убеждениям верующих.

Крыльцо дома Хилккала выходило на просторный двор. Напротив крыльца был навес, под которым разместилась прибывшая наконец походная кухня. Сейчас там варился картофельный суп, и доносившийся с кухни соблазнительно-приятный запах манил к себе. Самые нетерпеливые уже не раз выходили на крыльцо узнавать, скоро ли будет обед.

Как только обед был готов, Аки со своей большой белой эмалированной миской подошел к кухне одним из первых. Взяв миску обеими руками, он стал пить похлебку, будто чай.

— Чтобы разобраться, какой у варева вкус, я должен выпить его и закусить хлебом, — говорил он.

Рассаживаясь на ступеньках крыльца, все принялись за еду, переговариваясь друг с другом.

Пришел за своей порцией и тот «похожий на бога» человек в черной широкополой шляпе.

— Чего ты опять глядишь? — тут же спросил он у Карпакко, едва встав в очередь.

— А просто так... В жизни не встречал такой физиономии — вот и смотрю.

— А что, тебе не нравится? Или что-нибудь неладно?

— Да все ладно, только уж больно ты странный.

Оказалось, что мужчину зовут Хейкки Эсколини, то есть «настоящий человек», как он себя представил, стоя в очереди за супом.

— И сам в толк не возьму, как это угодила в Куопио такая странная фамилия... Многие удивляются. Эско могло быть именем какого-нибудь прадеда, но вот откуда взялось это Лини, никто не знает. А ведь некоторые меня так и называют: Эско-Лина, Эско-Лена... Кто как...

Большеголовому было уже под пятьдесят. Он вступил в Красную гвардию Куопио и сражался там до конца, но бои под Куопио были недолгими. Красногвардейцам пришлось сдаться и сложить оружие уже на десятый день. Но Эсколини никак не мог смириться с этим и бог весть какими путями пробрался в Тампере, чтобы снова быть на фронте.

— Я родом из Саво, но не трус. По своему нутру я классовый боец... Тут заваривается такая каша, и сын мамаши Эсколини не должен быть в стороне, когда красные будут мериться силой с белыми.

Для своих лет он был быстр и подвижен. Эсколини оказался метким стрелком, а по характеру — добряк со щедрым чувством юмора... На шутку умел ответить хорошей, остроумной шуткой и, как истинный уроженец Саво, улыбался во все лицо широкой, открытой улыбкой.

Когда-то в голодную годину