Земля под снегом - Эндрю Миллер

или указывал на препятствие. Шли бодрым шагом. Кое-где бежали трусцой, вероятно, удовольствия ради. Им, подумала она, приятно, что они оказались нужны. Двигались по снежной целине. Если кто-нибудь оступался, другие дружелюбно подтрунивали. Кругом была открытая местность. Невысокие меловые холмы, темные полосы леса, усыпанного снегом. Ей хотелось спросить, далеко ли ехать. Но им пришлось бы остановиться и обратить на нее внимание, а потом снова трогаться в путь. Да и какая разница – далеко или нет? Ей некуда было спешить. Она знала, что означает то письмо, хоть и не сказала матери об этом твердо. Какие тут могли быть сомнения? Она возвращалась в неудачу и к тем унылым оправданиям, что неудача породит. Она видела их двоих, себя и Эрика, по разные стороны кухонного стола, вглядывающихся во мрак самих себя, чтобы сказать то, что не имеет уже особого значения. Это, думала она, неизбежно. Так бывает у людей – у людей в их положении. И что-то постыдное тут вдобавок: вляпаться в то, о чем раньше они подумали бы презрительно или с содроганием, как о болезни, не обсуждаемой за столом, о болезни, которая может постигнуть других, но уж никак не нас…

Один полоз наехал на что-то скрытое под снегом, и сани покачнулись, как гребная лодка, затем выправились и двинулись дальше. Один чейн – это двадцать два ярда. Снег есть вода, снежные фигуры – водные фигуры. Они везли ее, ее верные мальчики, словно она была императрица, властительница чего-то и ныне значимого. До чего же это странно, подумала она и откинулась на спинку, положив ладони на жаркий живот и вбирая в себя мгновение как дар.

Он поговорил по телефону с патронажной сестрой. Было два звонка от пациентов. Потом кто-то позвонил из автомата, позвонил и молчал, хотя явно был на проводе. Подумал – может быть, Айрин? Это выбило его из колеи, опять внушило неуверенность.

Он съел свой экзотический суп (чем, собственно, маллигатони отличается от томатного? да ничем практически). День загустел. Он курил. Налил себе и выпил на два пальца виски из бутылки, которую купил в магазинчике около амбулатории (в окно соседней аптеки ему помахал Тилли). Ощущения накатывали и уходили. То он был сам не свой от желания, от потребности прижаться губами к жаркому телу – не так уж важно, чьему – и уничтожиться. То, полминуты спустя, являлась мысль об отце, а потом о мистере Эрле, а потом отголосок сновидения этой ночью, где Айрин, необъятно беременная, стояла в детской и хохотала как сумасшедшая. Уйма скверных снов последнее время, и порой думалось – уж не хочет ли он на самом деле, больше всего остального, просто освободиться от них и от того, откуда они растут, обрести не только покой, но и невинность?

В гараже с третьего раза машина завелась. Дал ей несколько минут холостого хода, после этого сдвинул рычаг у колена, чтобы изменить подвеску. Машина приподнялась. Невольно улыбаешься, когда это происходит: умная техника. Вышел открыть ворота гаража, а затем медленно стал выезжать на свет, глядя, как свет перемещается вверх по капоту, словно счищая темноту. Двинулся по дороге на второй передаче. Перед выездом на главную крутой подъем, и он обеспокоился из-за тормозов, будут ли держать, но машина справилась, машина надежная. Проехал в сторону Бристоля одноэтажный автобус, почти пустой. Он вырулил на главную. Там на вид довольно чисто, но он решил не разгоняться выше тридцати. Незачем испытывать судьбу.

Впереди возник темный силуэт, который оказался всадником – вернее, когда он приблизился, всадницей. Он дал широкий вираж. Обычно они поднимают хлыстик в знак признательности – но не эта. Поглядев в зеркальце, он увидел, что это девица, которая была у него в гостях, пришла со Стрэнгами. Не красавица, даже не миловидная, но лицо запоминающееся. Сисси? Касси? Сидела с идеально прямой спиной. Явно ездит верхом большую часть жизни. Горе лисице, за которой она погонится.

Не у них ли Фрэнк, интересно? Судя по всему, он очень много времени проводит сейчас у Стрэнгов – преданный оруженосец и вероятный наследник бизнеса, флиртующий с унылой женой, угождающий старику. Элисон говорила, что он всегда, отправляясь к ним, надевает шейный платок, потому что у Эдварда Стрэнга к этим платкам слабость. Ей пришлось показать Эрику, как их повязывают, потому что он понятия не имел.

Проехал амбулаторию, проехал разбросанные там и сям дома (здесь и не деревня, и не город), дальше снова между полей. Пока все нормально. Снег не шел. Земля была укутана, погружена в сновидения под волнистой белизной. Теперь по обе стороны тянулся лес. Вниз под гору до поворота. Боковую дорогу не расчищали, но лунного цвета снег был на ней утрамбован, и кто-то посыпал его мелким красноватым гравием. Перед поворотом на первую подъездную он снизил скорость до пешеходной, увидел багажник машины Элисон, проехал дальше и крадучись свернул на вторую; остановился на своем обычном месте напротив белых металлических ворот гаража.

Большой дом выглядел запертым на зиму, он словно ждал появления теплым майским утром некой жизнерадостной семьи. Он заглушил мотор, вышел и встал, прислушался. Порыв ветра принес звук сирены из карьера. Его всегда удивляло, что после сирены никогда не бывает слышно взрыва и не чувствуется сотрясения воздуха или почвы. Он не мог этого объяснить. Часто замечал за собой, что ждет сотрясения.

Пошел в обход дома. Снег был местами расчищен, и в том, что осталось, виднелись следы сапог, ведущие в разные стороны. Бассейн не прикрыли, хотя, пожалуй, стоило бы. Снег лежал в нем неравномерно. Шале-раздевалка смотрелось игрушкой, сувениром из Швейцарии. Он поднялся по ступенькам к стеклянной задней двери и наклонился, вгляделся. Комната не была освещена, дорогая мебель плавала в полумраке. Он постучал, выждал, постучал еще раз. Через десять лет, подумал, или через пять ничто из этого ни малейшего значения не будет иметь, нам и вспомнить-то будет трудно. Он попробовал открыть; было не заперто. Стряхнул с ботинок снег и вошел.

– Элисон?

Закрыл за собой дверь и продвинулся глубже в комнату. Он не домушник, он врач. И не проделал ли утром примерно то же самое в бунгало мистера Эрла?

В комнате, как всегда, было слишком тепло. Как медик и как, в некотором роде, социалист он этого не одобрял. Но приятно все же – отдых от бесконечной борьбы с холодом, никак эта чертова зима не уймется. На секунду-другую дикая мысль: растянуться на софе и вздремнуть. Она увидит его спящим, как