Прощай, Анна К. - Лера Манович

Следом за ней зашел Рэдик. Грязные слюни висели до земли.

– Он убежал, – сказала я.

– У него еда есть? – спросила мама.

– Есть.

Я вывалила кашу в миску. Рэдик подошел и начал есть. Потом он вылизал миску и, не глядя на меня, ушел на свое место.

Рэдик вел себя со мной как раньше – просился на улицу, слушался, пригибался, когда ругали, подходил, когда я его звала. Он перестал делать только одно – вилять хвостом. Когда возвращалась мама, он стучал хвостом так, что пыль шла из старого коврика. Когда приходила я, его хвост шевелился еле-еле.

Отец уходил постепенно. То исчезая на ночь, то появляясь. Худая и замученная работой и вечным безденежьем мама варила по утрам кашу, а отец говорил:

– Почему у тебя такое скорбное лицо? Женщина должна выглядеть весело. Чтоб на нее было приятно смотреть.

Смотреть на меня ему тоже было не очень приятно. Он постоянно придирался и делал замечания. Он говорил:

– Ты превращаешься в бабу.

Баба. Странное новое слово, которым отец раньше никогда не пользовался.

Сам отец внезапно расцвел. Кажется, у него появились деньги. А у нас деньги не появились. Иногда он приносил для Рэдика большую кость с блестящими белыми хрящами. И подолгу смотрел, как Рэдик жадно ее грызет. Кажется, мой отец любил эту собаку больше нас.

А потом отец ушел окончательно. Он ушел к тете Тане. Той самой, двоюродной маминой сестре.

Спустя неделю, когда он забежал забрать какие-то вещи, мама сказала:

– Забери собаку. Мы ее не прокормим.

– Куда я ее дену? – сказал отец. – Там двое детей. Меня с собакой не примут.

– Если любят, примут, – сказала мама.

– Ты же знаешь ее характер…

Мы смотрели с балкона, как они уходили. Тощий как скелет Рэдик доверчиво трусил рядом с отцом.

Дойдя до угла дома, отец остановился и поднял голову, ища глазами наш балкон. Рэдик тоже остановился и поднял голову.

Эта картина навсегда впечаталась в мою память: голый осенний палисадник, ссутулившийся отец в плаще и серая худая собака с большой головой.

Рэдика я больше никогда не видела.

Много раз потом отец пытался мне рассказать. Но я смотрела в его тоскливые еврейские глаза и не хотела ничего знать.

До сих пор я не хочу ничего знать.

Самый счастливый Гоша

Когда Гоша вышел из дома, день уже кончался. Зимнее солнце трогало макушки деревьев и светило издалека.

«Надо идти к пруду, – подумал Гоша. – Там всегда солнце».

На светофоре цифры долго отсчитывались назад: сорок восемь, сорок семь, сорок шесть, сорок пять, сорок четыре (как маме), сорок три, сорок два…

…Двадцать, девятнадцать, восемнадцать, семнадцать, шестнадцать, пятнадцать (как Гоше).

Потом добежали до нуля, и Гоша собрался идти, но цифры передумали и снова прыгнули: девять, восемь, семь, шесть, пять, четыре, три, два, один. Вместо нуля зашагал зеленый человечек, и Гоша тоже зашагал.

Гоша шел в парк, и парк шел навстречу. Катил коляски со спящими младенцами и коляски с умирающими стариками. Вел холодно одетых девушек под ручку с парнями и одиноких, тепло одетых старух. Собаки вели хозяев на поводках, и те еле поспевали за ними. Вороны кричали:

– Паррк! Паррк! Паррк!

Было празднично и весело.

«Как Первомай», – думал Гоша.

На пруду солнца не было. Оно ушло еще дальше. Туда, куда Гоше было нельзя. И тогда он побрел вдоль лыжни, огибая узкий замерзший канал.

– Эй, зачем лыжню топчешь? – крикнул ему сердитый дед и промчался мимо с тихим сухим шелестом.

«Старость шуршит как стрекоза», – подумал Гоша.

Он перестал топтать лыжню и пошел рядом, стараясь попадать в собачьи следы. Но следы были маленькие, а Гошины ноги большие, больше маминых.

Мама иногда гладила Гоше ноги и говорила:

– Ты красивый. У тебя ступни красивые. Это очень важно для мужчины. Потому что мужчина – охотник. А у тебя ступни, как у отца, красивые.

Гоше нравилось, что он охотник. Он улыбался и шевелил пальцами ног у матери перед лицом.

В ботинки набился снег. Полные ботинки. Он холодил ноги, как будто в ботинках лежали маленькие холодные железочки. Гоша любил железочки. Дома у него было полно всего. Что-то он нашел, что-то дарили мамины друзья. У матери было много друзей.

Мужской и женский человечки на указателе «Туалет» выглядели как жених и невеста. У мужского человечка была даже бабочка. Гоша решил, что без бабочки его не пустят, как однажды не пустили на какую-то важную премьеру с мамой, и решил терпеть до дома.

Солнце забралось совсем высоко и поблескивало в окнах последних этажей высоток. У Гоши тоже был последний этаж. Вдруг оно там?

Люди с колясками, люди с собаками – все теперь двигались в сторону дома. Как будто весь этот человеческий поток обошел вместе с Гошей пруд и двигался по часовой стрелке дальше.

Гоша прошел мимо собаки, сидящей на цепи.

– Гау-гау, – сказала собака.

– Здравствуй, собака, – сказал Гоша.

Но собака продолжала говорить гау-гау и смотрела мимо.

Вот и знакомый двор. Гоша поднял голову и увидел, что солнце блестит в окнах его квартиры. Хитрое солнце обогнало его и прибежало первое.

Из мусорного контейнера торчала отличная штука. Гоша остановился и уставился на нее: алюминиевая рейка с пружиной на конце. Это было то, что надо, чтобы закончить работу, которую он начал неделю назад. Гоша подставил ящик, встал на него и склонился в контейнер, чтоб рассмотреть находку поближе. Из контейнера приятно пахло холодным железом и деревянной стружкой.

– Опа-па, какие люди без охраны! – кто-то вырвал ящик из-под Гошиных ног, и он, чтоб не рухнуть, уцепился руками за контейнер.

Гоша медленно спустился на землю, отряхнул куртку и развернулся.

Трое мальчишек лет четырнадцати из его дома смотрели на него и ухмылялись.

– Драсьте! – громко сказал один.

Гоша кивнул.

– Это кто? – сказал второй.

– Это Гога из семьдесят первой. Дебил. У него мать шлюха, спала со всеми подряд – и вот. Родила его.

– Ты откуда знаешь? – спросил третий.

– Моя мать сказала. Она с ней в одном классе училась. Гоша снова кивнул пацанам и, положив на плечо штуковину, собрался уйти.

– Опа! – сказал первый и выставил ногу, не давая Гоше пройти. – Куда это ты попер?

– Оно тут лежало, – сказал Гоша. – Оно ничье.

– Как это ничье? В мире ничего ничьего нет! – сказал низенький и сплюнул. – Даже ты чей-то.

Остальные довольно гоготнули.

Начинало темнеть. Гоша задрал голову и увидел желтое освещенное окно на последнем этаже. И мать у