Земля под снегом - Эндрю Миллер

Она прихлебывала чай и курила. Пепельницу на пол забыла положить, так что пепел сыпался прямо на доски. Потом можно будет замести под «рейберн». Окурок отправится в его топку. Тепло от «рейберна» пропитывало ей мышцы спины. Всю зиму живешь стиснутая, как кулак, в напряжении, которого почти не замечаешь до первого теплого дня, когда можно поднять лицо к солнцу. Рано, рано еще мечтать о лете – до самого короткого дня оставалось две недели, – но почему-то она начала, и это текло мелкой речкой под ее чтением, стало частью настроения, идущего от книги. Билл и Тедди убирают сено, Билл щеголяет фермерским загаром. В кувшине на кухонном столе пышная гроздь сирени. Полдюжины ночей можно спать с открытым окном. И был прошлым летом вечер, когда она расстелила в саду коврик для пикников и они засиделись допоздна, ночные бабочки вились вокруг банок, где она зажгла чайные свечи, кошка охотилась промеж деревьев, промахивали летучие мыши, сильно пахло травой. Темнота опустилась медленно и не казалась настоящей темнотой. Когда свечи догорели, они остались сидеть, и ей чудилось, что они могут увидеть странных танцоров и танцовщиц под яблонями. Они хотели это повторить, обещали друг другу и себе, но вечно была неотложная работа. Долгие дни нельзя было упускать, и лето медлить не стало.

Через двадцать минут она закрыла книгу. Закладкой ей служила ячменная соломинка. Она встала, думая, что скоро ведь настанет время, когда она не сможет так легко подниматься с пола. Пошла наверх, еще раз воспользовалась унитазом, а затем обратно в белизну спальни. Надо бы грелку, но ей лень было вновь спускаться. Она чувствовала себя какой-то одурманенной. Собственная кровь дурманила ее изнутри. Она улеглась на отпечаток самой себя. Натянула одеяло до подбородка. Ее пробрала дрожь. Она чувствовала, как бьется сердце (и где-то в глубине тикало, как дамские часики, еще одно сердце). Подумала про врача и его жену, про то, что собирается наконец сделать сегодня. Вспомнила свой сон с клубом, похожим на театр, с клубом, где она была счастлива, или не несчастна, или не все время несчастна. Подумала, с обычной горестной рябью внутри, об отце. А потом, будто исполнив этими мыслями некие скромные обязательства, заснула.

Позже услышала Билла, ощутила его присутствие в комнате, услышала, как он шепчет:

– Рита?

Она не шевелилась и немного погодя услышала, как он возвращается к двери, выходит в коридор, спускается по лестнице. Она снова заснула, а очнувшись, села так резко, что закружилась голова. Явственное чувство, что к ней обратились, – голос той, кого никак тут не могло быть. Будильник показывал одиннадцать тридцать. Она подошла к лестнице и посмотрела вниз, потом отправилась в ванную. Туман рассеялся. Видны были сад, поле, дом врача. Она потратила несколько минут на лицо, еще несколько на волосы. В спальне натянула джинсы поверх пижамы Билла, заменила его свитер на более тонкий свой – из поярковой шерсти, светло-голубой, под подбородок, мягкий, как детское одеяльце, счастливая покупка однажды утром, когда они гуляли с Глорией, вернувшись из «Пау-вау» с богатым уловом чаевых.

На кухне выбрала из корзинки шесть яиц, самых удачных, вымыла их, вытерла и положила в пустую коробку. Пошла в кабинет посмотреть, там ли Билл. Строгий вид пустой комнаты. Оставила на его столе записку на верхней странице блокнота. Сходила за сапогами, надела дафлкот и берет и вышла через переднюю дверь. Прошла через сад. В путанице ветвей светились, как украшения, несколько яблок, остальные, коричневые, гнили на мокрой траве. В конце сада была деревянная калитка – ржавые петли, лупящаяся черная краска. Вот, подумала она, ворота, через которые войдет Смерть. Она открыла калитку, затворила ее за собой и двинулась через поле, где ровно ничего не происходило.

4

По-прежнему в иные минуты Билл смеялся в голос от мысли, что он хозяин тридцати двух акров земли, что он владеет полями, скотом и большим сараем, что он в конце лета собрал свой собственный урожай ячменя. Не в одиночку, конечно. Приехал наемный работник на своем комбайне, красноглазый от усталости, жаловался на узость дороги, на узость ворот, на маленький размер поля. «Выдрали бы их совсем, живые эти изгороди», – сказал он. Живые изгороди были враждебной силой (и сами никчемные, и потеря земли по обе стороны, требуют ухода, рассадник вредителей).

И бывали у него минуты, когда возникало чувство, будто и земля, и живность, и все его хозяйство, все механизмы, строения – дом как таковой! – всё в заговоре против него. То свет пропал в доильне, потому что мыши погрызли провода, то корова захромала, опять, видимо, звать ветеринара, то выясняется, что от дождей его поля затапливает, то осот вымахал невесть как и его попробуй выкоси. Десять раз на дню подумаешь, что почти ничего не смыслишь в том, за что взялся. Будь я моряком, думал он, наверняка потонул бы уже.

Сегодня утром это ворота. Вчера еще действовали, открывались спокойно, но в каком-то часу ночи верхняя петля оторвалась от столба, и ему придется вернуться с инструментами и заняться починкой, пока створка еще держится и его коровы еще не отправились отсюда по дороге в Бристоль.

Все его поля имели названия. Это поле называлось Горка. Так было написано в купчей. Может быть, оно называлось так пять столетий. У старого фермера Ричи тут поблизости, около Куин-Кэмел[9], одно поле называлось Чистилище.

Он посмотрел на небо. Оно было лишено глубины. Вокруг сплошное облако, утренний свет сочился вниз, как сливки сквозь марлю. Туман во дворе, туман окутывает дом. Даже в шиппоне – так он называл хлев, потому что так его называл мистер Эрл, продавший ему ферму, – над головами животных стояла дымка, серебристые капельки тускло мерцали на свету под голыми лампочками, свисающими с балок.

Он приподнял створку ворот и пошел вперед, открывая их. Где-то в поле были четыре сухостойные коровы и пони. Обычно они подходили к воротам, когда слышали, что он подъехал. Туман, что ли, сбил их сегодня с толку? Внутренняя жизнь животных оставалась для него тайной. Она, безусловно, у них была; они не бессмысленные существа, они не лишены разума. Корова в такой же степени личность, как собака. Некоторые из них смотрели на него думающим взглядом, словно платили ему любопытством за любопытство. Одним нравилось, когда он что-то с ними проделывал, другим нет. Две были брыкливые: Ливия и Друзилла[10]. Друзилла весной