Дом из парафина - Анаит Сагоян
Забывание событий настоящего замещается оживлением воспоминаний, касающихся прошлого, юности или детства. Больные начинают «жить в прошлом», считая при этом себя молодыми или детьми, – снова не унимается доктор в моей голове.
– Сандрик. О чем ты думаешь? – спрашиваю, прислушиваясь к щебету птиц в парке.
– О вшах.
– Вшах?
– Да, о вшах в нашей школе. Это была какая-то эпидемия. Если волосы у тебя были длиннее двух сантиметров, вшей было не избежать. И все этого ужасно стыдились. Скрывали, вытравляли дома, чтобы подцепить на следующее же утро снова. Так странно. Здесь практически нет вшей. Ну, бывает, время от времени дети в школах передают друг другу. Просто сижу вчера в редакции, вижу: сотрудник с озабоченным лицом, полный чувства долга, пишет письмо. Ушел в себя и стал непроизвольно нашептывать набираемый текст вслух. Так вот, он рассылал всем родителям из класса своей маленькой дочери письмо о том, что у нее обнаружились вши и что все меры уже приняты, но желательно, чтобы родители проверили своих детей. И я подумал: им, немцам, совсем не стыдно. А наши родители краснели.
– И я не понимаю: чего стыдиться-то?
Сандрик потер затылок, откинулся на лавочку, потянулся и продолжил:
– А потом он спрыгнул на трубу и оттуда на пожарную лестницу.
* * *
Вчера Сандрик вернулся домой с опозданием. Разулся, занес рюкзак в кухню и достал оттуда три большие упаковки глины.
– Сохнет на воздухе, – пояснил он коротко.
– И что ты собрался лепить?
– Да так, проходил мимо и вспомнил детство. Ну, раньше я из пластилина лепил, конечно. Глина лучше. Хочешь со мной?
– Хочу.
Весь вечер мы лепили.
– В детстве я собирала фигурки бегемотиков.
– Я тоже.
– Там, в коллекции, был один бегемот-моряк. Мама назвала его Витей. «Я не наел себе такого живота», – возражал все время папа. Маму это только раззадоривало. «Одно лицо, – уверяла она. – Вылитый. А поза-то! А взгляд на чужих женщин!» – «Вот, начала опять!»-злился отец. – «Ты смотришь так на всех женщин в округе», – не унималась мама. – «Леночка, вот думаю: как же хорошо, что я не идеален. Ты же себе вены вскрыла бы только оттого, что не смогла откопать во мне изъяна».
* * *
У меня во сне он умер таким живым, что казалось, будто смерть выстроилась вокруг него, как клетка. Рука, застывшая в полужесте. Кадык, не успевший осесть в момент глотка. Рот, в котором съежился выкидыш слова с пуповиной, протянутой внутрь, к самой мысли. Мысль, которая на всей скорости впечаталась в зрачки. И его голос, который все еще отражался от стен, нависающих по периметру.
– Иногда нужно просто где-то застрять, – заявил Сандрик на днях. – И все придет само. Будь там, оставайся начеку, чтобы не пропустить.
– А ты ловкий, как белка, – заметила я тогда, безуспешно уворачиваясь от шишек, которые метко летели в меня, и наблюдая, как он карабкается по стволу ели.
– Надеюсь, белка-летяга. Это на случай, если буду падать.
– Или Супермен.
– Супермен мертв! – Он вытер о предплечье стекающий со лба пот. – Но мы с ним все равно похожи.
– Это чем?
– Желанием умереть круто. Мы все похожи на Супермена хотя бы этим. А что получаем взамен? Из нас делают трафик. Мы делаем трафик из тех, кто из нас делает трафик, – продолжил он с одышкой и уцепился за очередную ветку. – Хочешь сделать что-нибудь дурацкое, несуразное? Не чтобы кому-то рассказать, а так, для себя? Прикрепи гавайскую хула-женщину на руль своего велосипеда.
– Но они же для авто!
– А кто вообще так решил?! – выкрикнул Сандрик, держась рукой за тонкий накренившийся ствол ели на самой верхушке и откинувшись назад.
– Ты сейчас упадешь, и это будет совсем не круто! – предостерегаю уже без шуток.
Был другой сон: утром он опаздывал на работу и спешно одевался в прихожей.
– Неси криптонит. Буду убит, – начитал он себе под нос, нащелкивая пальцами ритм. А потом резко схватился за ручку входной двери и вылетел на лестничную площадку. Как будто его и не было вовсе. И его запаха.
И тогда я просто застряла. В ожидании, что все уйдет само. А на «Ибэе» все гавайские хула-женщины сделаны в Китае. Нет той, настоящей, живой, заживо умерщвленной в глиняную фигурку. Да и черт с ней, с танцующей гавайкой, думаю. Все равно ведь ночью открутят и унесут.
* * *
– У нас на районе бабка жила, старая такая, дряхлая. Руки всегда за спиной складывала, пальцы-коряги скрещивала. – И Сандрик встал из-за стола, изображая бабку. – Верхнюю часть туловища она выдвигала вперед, обходя двор, как курица, которая слишком стара на убой. Чаще всего бабка околачивалась там, где мы, дети без смартфонов, без скейтбордов, с одним велосипедом на весь панельный дом, мотали свое детство. – Он застыл у окна. – Как нить на упругую пустоту. Никто не любил вездесущую бабку. «У меня глаукома, не стойте по бокам», – твердила она, и мы, конечно, называли ее сумасшедшей, а глаукому считали каким-нибудь психическим расстройством. Бабка то и дело вставала прямо перед нами и молча смотрела, смотрела. Это мне теперь понятно: когда мы отпрыгивали в стороны, мы ускользали в это ее смазанное пространство по краям.
Но по-настоящему паниковать бабка начинала, когда мы, играя в салки, использовали ее как столб, за который можно завернуть, чтобы обмануть догоняющего и резко сменить траекторию бега. Она тогда поднимала вверх дряблые руки и хрипло выкрикивала:
– Уйдите! Прочь! Гаптофобия, гаптофобия…
Ну мы и думали, что гаптофобия – это из того же списка расстройств, что и глаукома. Что это все об одном. О каком-то упорном непринятии радости, которое то и дело судорожно сваливалось на нас, детей, доверчиво переданных улице родительской рукой.
– Злая она какая-то, – шептались дети.
– Это потому, что у нее никого нет, – решили в округе.
С велосипеда, одного на всю панельку, однажды на скорости слетел соседский мальчик. Он пропахал своими коленями, локтями и ладонями рваный асфальт и так остался лежать. Наша бабка тогда вскочила с лавочки, и ее туловище нагнулось вперед еще сильнее. Казалось, будто ее голова вот-вот перевесит, и бабка упадет. Мальчик застыл в неестественной позе, с открытым ртом. Мы не знали, чего ждать. Мы тогда скатились в темную глубокую яму ожидания, и нам хотелось скорее узнать, жив ли он. Мы не желали ему ни смерти, ни жизни. Мы жаждали ответа, голодными глазами уставившись в три секунды пустоты.
В тот же вечер мальчишка снова спустился во двор и, прихрамывая, тоскливо обогнул нашу нервную стайку. На старых, осыпающихся
