Дом из парафина - Анаит Сагоян
– Да хватит уже! – взревела бабка.
– Гаптофобия, глаукома, гаптофобия!.. – паясничали мы в ответ и ритмично колотили по листам дальше.
– Разве вы не видите, ему больно! – И бабка вытянула дрожащую руку в сторону забинтованного мальчишки, который стоял позади всех, нервно тер себе уши и кусал губу.
– Мы-то при чем?
– А при том, что этот мерзкий звук отдается в ранах. Мальчику нужна тишина, пока раны не покроются коркой.
– Это тебе нужна тишина! Достала, достала, достала!.. – загалдели мы, все громче стуча по металлическим листам. – Старуха достала, старуха достала, старуха достала! – Мы окружили ее, размахивая палками, и она подняла руки к лицу, растерянно оглядываясь по сторонам.
– Не стойте по бокам, слышите, негодные?! Не стойте по бокам…
А забинтованный мальчишка убежал к соседним домам. Там он просидел в подвале чужого подъезда, где его нашли только утром. Мы искали мальчика всем двором. Мы не желали ему ни смерти, ни жизни. Просто все жаждали ответа, голодными глазами уставившись в пустоту.
* * *
– Полетели на Лансароте, Сандрик, – говорю решительно.
– Сейчас?
– Да, следующим же рейсом. Надо все сейчас.
– Не могу, мне на работе проект сдавать, не лучшее время брать отпуск.
– Нужно спешить, нужно все успеть, понимаешь? – Я опоясываю его, сидящего за лэптопом, руками, мешаю набирать текст. Касаюсь его щеки, а он отворачивает лицо.
– Подумай, вдруг ты не туда успеваешь? – тихо так говорит.
Я с досадой отпускаю его, отхожу.
– Это отговорка. Насчет работы.
– С чего ты взяла? И почему именно Лансароте? – И Сандрика будто осенило: – Постой, тебя все время тянет на острова! Стромболи, Лансароте… Давай распланируем наш график на месяцы вперед и полетим тогда уже сразу на остров Беринга.
– При чем тут остров Беринга, Сандрик? – Чувствую, как меня захлестывают волнение и досада.
– Будь честна сама с собой: все эти вылеты из Берлина – они же об одном, о Беринге. О Никольском.
– Неправда.
– Нет, правда, – упорно настаивал Сандрик. – Всего лишь признайся себе, что тоскуешь по родным краям. А пока давай куда-нибудь поближе, на пару дней: Прага или Будапешт. Там прекрасные улочки, музеи.
– Сандрик, к черту музеи! – вскипаю я. Мой душевный расклад настолько несовместим с музеями, что время от времени, когда все же приходится туда идти, я постоянно тешу себя мыслью: вот выйду за эту могучую дверь и обязательно поем чего-нибудь вкусного. Потому что в жизни все усилия должны быть вознаграждены. – И о Камчатке я совсем не думаю! Ты просто так решил для себя.
– Чего ты боишься, Мария? – Сандрик осторожно накрыл своими ладонями мои щеки, чувствуя, что я на взводе.
* * *
Я – берлинский сноб. Ем био, пью капучино, ношу ретро. Делюсь своим фейсбучим мнением, раздаю хотспоты, высшей степенью соучастия считаю репост. Летаю по авиаподсказкам: вчера Рейкьявик, сегодня Лиссабон. В Гавану, говорят, скорее лети, пока там «Макдоналдсы» не пооткрывали. Покупаю велосипеды, седла, замки, чтобы заменить украденные. Все заменимо, и я тоже. Я – суррогат себя, оцифрованной в пиксели и килобайты. Я – жалость к собственной коже, к своей подкожной душе, подпитанной жалостью.
В Берлине вообще такая атмосфера, что постоянно тянет говорить что-то умное, притосковывать, укутавшись в винтажное пальтишко. И чтобы все это через призму жалости к себе. В больших городах мы приучаемся к тому, что себя жалеть надо. Что жалость к себе – это такая основополагающая прослойка под кожей, на которую наращиваешься весь ты.
А где-то параллельно Берлину островное время не движется в такт c материковым. У него своя гармония и мелодика. Оно иногда западает, вязнет, его смывает волна. A lot of nothing[44], говорят загоревшие и выгоревшие серфингисты, расправляя руки по сторонам каменистого Лансароте.
В промежутках между серфингом они объезжают остров и вытаскивают тонущих, и не всегда живыми. Когда им хорошо, они спасают людей. Когда им плохо, они снова спасают людей. Не словом. Не репостом. Репост – это берлинская отмазка. Там такое не работает. Мыслители под одеялом и с мечтами о комнате без окон никого там не спасут.
Чем чаще бываешь в местах, подобных Лансароте, тем больше хочется быть в Берлине туристом, чтобы с обратным билетом, чтобы сунуться в этот их Бергхайн, потому что он на слуху, чтобы напичкаться карривурстом, потому что у немцев нет кухни и это такая их «фишка», чтобы щелкнуть пару раз мыльницей телебашню на немытой, пропахшей потом Александерплац, чтобы перекинуть через плечо сумку из ILoveBerlin и чтобы пресытиться всеми видами, запахами и звуками и смотать обратно.
В Берлине, если ты не притосковываешь или хотя бы не подбираешь себе икону тоски, то ты – социальный аутсайдер. Еще в Берлине надо обязательно быть «при ком-то», где-то состоять, кучковаться. Иначе ты – снова – неформат и аутсайдер. В Калета-де-Фамара, поселении серфингистов на Лансароте, ты – социальный аутсайдер, если у тебя есть серфинговая доска, но нет желания никого спасать. Вон, смотрите, человек тонет: срочный репост про опасный уровень волн! Нет, не катит. Ты – торпидный мыслитель, мой друг, тебе нужно в Берлин. А там сразу вопросы: ты не носишь винтажный «Адидас»? Ты не кучкуешься? Как долго это может продолжаться? Такие себе три билборда на границе Берлина.
И вот меня пропирает от неподъемной любви к Берлину, потому что не любить Берлин невозможно (какой-то «стокгольмский синдром»). Даже когда он оборачивается обезьянкой, хватает медные свои тарелки, садится у кровати по ночам и не стучит, не стучит, не стучит. Потому что ждет, когда ты пустишь себе мысли из головы, и вот их так много, что ты в их луже. И нужно срочно перелить их в тексты, чтобы они жили.
А на Лансароте остается впечатление, что остров до конца не принимает людей. Вся Земля уже приняла, птицы во всех краях научились облетать дома, движущиеся машины. Человек просто втрахал себя в земной ландшафт. А потом проиграл свою планету, как в карты. Но на Лансароте бабочки у автомагистрали гибнут, влетая в автомобили. Их там, мертвых на асфальте, по штуке на квадратный метр. Природа на острове не хочет эволюционировать, прогибаться под человека. Все
