Поплавок из осокоря - Иван Владимирович Пырков
Только подкормишь точку, подманишь со стрежня осторожных плотву и подлещика, увидишь пару-тройку хороших мягких поклевок, когда поплавок, обтекаемый течением, плавно уходит под воду или аккуратно, потихонечку ложится. Только раззадоришься, почувствуешь Волгу, сшепчешься с водой, найдешь с ней контакт, а тут уже к твоему поплавку плывет, совершенно бесцеремонно, какая-то дама в шляпе и отфыркивается. Оглядишься – вся песчаная коса людьми пестрит! И всех в воду, в воду тянет. Ну, ясное дело, надо менять место, перебираться туда, где меньше народу, в царство коряг, под обрывистые берега, в труднодоступные чащи, пронизанные комариным гудом.
Иные, правда, никуда не перебирались. Упрощали себе жизнь. Просто заходили в воду по пояс, пристраивали садок и ловили взабродку. Нам с отцом не подходил подобный способ – солнце очень уж пекло, тени-то на открытой воде не найти. А когда еще кучевые громады к солнцу подберутся – неведомо. И мы искали береговые укромные местечки, спрятанные от лишних глаз.
Самым дальним и самым лучшим местом была протока со странным названием – Девятка. Если есть у тебя силы идти по песку до любимого Марининого места – Старого моста, – то и до Девятки доберешься. Поближе к тишине и рыбе, подальше от людей.
Кстати, вот какое обстоятельство запомнилось. Прибывая на Зеленый семьями, люди прихватывали с собой разнообразные припасы, чтобы можно было не только накупаться, но покушать в тенечке как следует. Главная зеленоостровская еда этого летнего времени – самодельная икра из баклажанов. Из «синеньких», как говорили коренные горожане. Икра делалась едва ли не в промышленных масштабах, набивалась в банки, к ней обязательно полагался душистый пеклеванный хлеб. Помимо «синеньких», обжаренных в щедро налитом на раскаленную сковороду масле, добавлялась в нее морковь, присовокуплялся лук, все это поливалось соком пары-тройки свежих помидорин, тушилось, парилось, булькало и клокотало. И под конец тихонечко томилось – доходило. Кто любил – присыпал зеленью и мелко нарубленным, а лучше раздавленным молодым чесночком. Плюс соль, сахар, черный перец… На весь Зеленый разносился аромат этого специфического кушанья.
С ужасом и внутренним негодованием смотрел Батька, когда мы возвращались к дебаркадеру после трудной, потозатратной береговой июльской рыбалки, как под каждым кустом черпается баклажанная домашняя икра большими ложками из пузатых стеклянных банок и густо намазывается на хлебные ломти, а затем жадно поедается и запивается остуженным на волжском дне лимонадом.
Вот молодежь врубила на всю катушку «музыку», от которой оглохли все лягушки в близлежащих озерах и болотах. Вот чутка закосевшая компания азартно режется в карты. А вот и целая семья собралась обедать.
– Сережа, ты слишком долго купаешься, мой хороший, посинел до макушки! Вылезай! – зовет какого-то действительно закупавшегося до мурашек мальчика его мамаша.
– Подожди, мама, я тут рыбку увидел. Сейчас сачком ее накрою…
– Вот поешь как следует, согреешься и накроешь. Твоя рыбка никуда не денется. Она тебя подождет. У нее тоже сейчас обед.
– Ну ма-а-ам… – противно тянет мальчик.
– Никаких «мам». Или сейчас же домой! – вмешивается в воспитание сына глава семейства.
И Сережа плетется к родителям, держа в посиневшей руке сачок, каким ловят разве только бабочек.
«Тьфу!» – едва удерживался от грубоватого словца отец, измеряя меня строго взглядом, как будто решая, способен ли я докатиться до такого обывательского безобразия когда-нибудь или все-таки нет.
Потом, через годы, когда путь на Зеленый будет заказан, потому что настанут иные времена и родное станет чужим, когда опустеют зеленоостровские песчаные косы, когда и следа не останется от дебаркадера и лишь в памяти снова и снова будет пришвартовываться к Зеленому баржа, Батька вспомнит те летние деньки с улыбкой и светлой грустью. «А помнишь, – скажет он мне который уж раз, – весь город собирался по выходным на Зеленом, но места всем хватало. И как икру все с собой притаскивали, и огурчики малосольные, и пеклеванный хлеб. И лимонад в песке студили… Что ни говори, а это было здорово. Баржа ходила через каждые два часа, а? А в выходные – и того чаще… Помнишь, мы на протоку, на Девятку, в жару майскую с тобой и Нэлей потащились, а потом еле на последний рейс поспели? Помнишь?»
Как же не помнить.
Но сначала расскажу про колышки.
Про колышки и про дрюк
Не знаю, может быть, я и не прав, даже вернее всего не прав, но мне захотелось рассказать вам про колышки. Ведь если нет настоящего колышка у тебя в чехле – то и ни о какой доброй рыболовной вылазке речи быть не может. Колышек, рогулька, развилина, рассоха – слова-то какие замечательные. А как подойдешь к бережочку, как установишь со всей основательностью колышки для удочек – на сердце хорошо делается, дышаться легче начинает.
Одно дело, знаете ли, весь день махать удочкой, не выпуская ее из рук, и совсем другое – раздумчиво наблюдать за поплавочком, удобно примостив удилище на колышки, или рогульки. Или на подставки – кому как нравится.
Мне по душе – колышки. Поэзия, не слово!
Но в зеленоостровскую пору нашей жизни имелся у нас с отцом не ольховый, нет, не осокоревый и даже не дубовый колышек. А, представьте себе, чугунный. И никакой вам поэзии, и никакой красоты особенной. Просто массивный чугунный кол, загнутый вверху. Мы его случайно на косе нашли. Помню, рыбалка не задалась с самого начала в тот день, все больше баклешка да густерешка мелкая попадались, да еще ветер низовой разошелся с белым злым нахлестом – сиверко. Ну мы рыбалку и свернули. Идем по косе к дебаркадеру, глядим, старик какой-то незнакомый тоже домой собирается, удочки мотает. Отец ко всем разговор имел, закурили, разговорились.
– Да вот, пяточек язей поймал, хватит, пойду до дома, – то ли пошутил, то ли что-то напутал старый рыболов. Какие язи в такой день, когда все вокруг – с рывка.
Однако достал садок, прикрученный к дрыну чугунному, а в садке и правда – язиные плавники малиновые огнем горят!
Я отцу: «Давай посидим пару часиков на его месте, может – тоже поймаем?» А отец не соглашается: «Домой надо, устали, завтра в школу тебе, мне в редакцию…»
Пока совещались мы, старого рыболова и след простыл. Только что
