Крысиха - Гюнтер Грасс

Даже уотсонкрики боятся охватившего весь мир поражения. Вставки показывают, насколько скверно все повсюду выглядит. Не только Москва и Нью-Йорк превратились в прах, не только Донбасс, Паданская равнина и Рурский регион стали выжженной землей, но и Цюрих и Бомбей, Рио и Кейптаун тоже когда-то были. Гонконг! Это должен был быть Гонконг?

Трудно перечислять, что видеоискусство господина Мацерата упреждающе выкашивает, сравнивает с землей, превращает в кратерные ландшафты или, в особых случаях, когда культурные ценности было решено пощадить, сохраняет в качестве декораций, например, Флоренцию, Киото и – как мы знаем – Гданьск. Но сколь бы всеобъемлющей ни была черта, подведенная в фильме, сколь бы безудержно, при сохраняющихся тьме и холоде, пыльные бури ни уничтожали все живое, очертания обломков все же остаются в кадре, пока наконец солнце не перестает быть затменным и пыльные бури не сменяются живительными ветрами. Видно, как несколько ниппелей потягиваются на палубе.

Признаю, что эта часть мацератовского видеопроизводства затянута. В конце концов, нам известны кинематографические разборы катастроф из многих фильмов, обычных для заключительной фазы. Вновь Homo ludens изобретательно предвосхитил свой исход. Тем не менее мацератовское творение, несмотря на упомянутые недостатки, отличается от обычных произведений в жанре конца света. Его предвосхищение заботливо спланированной жизни после смерти доказывает наличие перспективы.

Очевиден финал фильма, который тематизирует постчеловеческую историю в переходе к неочеловеческой: даже больше, чем во сне, который комментировала крысиха со своей боязливой крысиной точки зрения, в видеофильме становится очевидной красота, да, даже прелесть, особенно женских особей крысолюдей. Снова и снова камера копается в рыжевато-светлом, в пшеничном волосяном покрове; по рукам, бедрам и груди скользит пушок, плотно окутывая плечи, словно мех, мягко обрамляет причудливые колечки хвостов прямо под копчиком, не забывая и о голове. От крысиной головки вниз – ах, их белоресничная голубоглазость! – волосы падают вдоль спины, гладкие, но также и вьющиеся, так что благодаря кинематографической обработке великолепия локонов с недавних пор моя Дамрока становится постижимой во снах.

Медленно и, наконец, неуверенно: это она, с красивыми локонами. И теперь на ней висит янтарное ожерелье моей Дамроки. Ах, дорогой господин Мацерат, как же я желаю победы уотсонкриков над низшими крысиными народами! И вот мое желание начинает обретать форму и позволяет робко надеяться…

Во всяком случае, крысиха говорит то, что и видеофильм, знакомый с местностью, предвидел: После высадки на берег под звон колоколов они занимают район за районом, завладевая всем Рехтштадтом между Грабеном в предместье и Грабеном в Альтштадте, кстати, без насилия, силой спокойно продемонстрированного авторитета. Они не уничтожают крысиные народы, а лишь оттесняют их, следуя собственным потребностям. Естественно, без требований они принимают участие в запасании ячменя, кукурузы и подсолнечника. Они помогают организовывать и планировать хранение и распределение припасов, свезенных в центр города.

Крысиха признает: Распределение, несмотря на все увеличивающиеся периоды ожидания, происходит справедливо. Крысиным народам по-прежнему разрешено посещать церковь Святой Марии, а также церкви Святой Катарины, Святой Бригитты, Святой Троицы и Святого Николая. В их законодательстве, которое провозглашает право, звучащее то нёбно, то гортанно, но в целом уютно-высмурфованно, повсеместно отмечается терпимость: последнее слово не остается за католиками; всем крысам разрешено исповедовать любую религию. Таким образом, они снова молятся по-разному. Так упорядоченно течет городская жизнь за поросшими зеленью грязевыми валами; сельские районы, за исключением редких контрольных обходов, они оставляют без внимания. В Картузах, Тчеве и Новы-Ставе, который прежде назывался Нойтайх, они основали филиалы.

В целом крысы, подвергшиеся шведским модификациям и кашубские, а также новоприбывшие – недавно мигрировали крупные африканские семьи, – ведут мирную и гармоничную жизнь, которую наш господин Мацерат, сидящий, с одной стороны, съежившись у ног своей сморщенной бабушки, а с другой – продолжающий существовать со своим катетером, охотно оставляет на усмотрение будущего.

После того как он эксклюзивно показал мне свой видеофильм «До и после», он сказал: «Когда мы в ближайшее время будем отмечать мой шестидесятый день рождения, я хотел бы видеть среди гостей и вашу милую супругу».

Как будто телефонов не существует, о прибытии корабля в порт Травемюнде мне сообщили почтовой открыткой: «Письмо последует».

В последовавшем письме сообщалось много приятного: помимо шерстяного одеяла для двуспальной кровати, для меня был подготовлен свитер. Я читаю далее: как и планировалось, морское путешествие прошло своим чередом. Даже прибрежные воды ГДР можно было пройти без особых трудностей. Однако ни в Грайфсвальд, ни в Пенемюнде зайти не разрешили. «Слишком много консервов! Вечерами часто слушали хоровую музыку а капелла».

Затем в письме говорится, что исследовательское задание было почти выполнено. Хотя и нужно опасаться дальнейшего увеличения популяции ушастых медуз, но о медузофикации Балтийского моря говорить не приходится или пока не приходится. Тем не менее, если заражение водорослями продолжится, остается опасность регионального нарушения баланса, над мелководьем море воняет. «В любом случае я этим подсчетом медуз уже сыта по горло».

В письме, которое последовало за открыткой, я читаю, что, конечно, напряжения на борту нельзя было избежать. «Как я и предсказывала: судно слишком тесное!» Конечно, старые обиды снова всплыли. Ретроспективно особенно раздражающим кажется поведение штурманши, которая всегда, даже когда все идет наперекосяк, должна играть первую скрипку. Несмотря на жаркий спор с машинистшей – «…именно в Висбю, во время высадки на берег, куда она всех нас затащила в кино, шел какой-то американский третьесортный фильм: монстры, наполовину животные, наполовину люди…» – с ней можно было ладить. Разочаровывающим было поведение океанографши: «Она не думает ни о чем, кроме своей работы».

Все три, говорится в письме, сошли на берег еще в Киле. «У штурманши дела в Высшем земельном суде: важно важно! Машинистше снова предстоит налоговая проверка. Разумеется, океанографшу срочно ждут в институте. Вдруг все дамы засобирались. Только старуха оставалась до швартовки в Травемюнде и в конце еще вымыла палубу и бак».

В письме сообщается о странных облачных образованиях и о дождливом лете. Ни слова о глубине Винеты. Мёнс-Клинт и меловые скалы острова Рюген названы «красивее, чем можно себе представить». На борту даже устроили праздник: «Конечно, только между собой. Было довольно весело!» И вдруг я читаю: «Какой бы интересной ни была поездка, “Ильзебилль” все же придется продать». Говорится: многократный опыт показывает, что женщины еще не научились терпеть друг друга на тесном судне. «Не знаю, почему так! Между всеми всегда искрило. Даже мне слишком большое количество женщин на борту иногда действовало на нервы».

В конце я вновь нахожу после нарисованных кружком поцелуев всякое милое и сообщение: моя Дамрока вскоре хочет полностью вернуться к музыке.

Не моя крыса, черное пианино

снилось мне, которое, поросшее кактусами,

хотело быть перевезено в Европу,

где держать пианино было запрещено.

И в Европе, снилось мне,

нашлась последняя пианистка,

которая не могла оторвать пальцы от кактусов

и так далее.

То было не пианино, это был бехштейновский рояль,

черный, но теперь поросший зеленью,

взывавший к пианистке

традиционной европейской школы.

Крышку над клавишами

она освободила ножницами

и внизу, в зарослях,

обе педали.

Она играла в моем сне лишь кратко

что-то из Бартока: быстро медленно быстро.

Затем снова разрослись кактусы; и все

было зелено, как прежде в Бразилии.

Когда мне снова приснилась крысиха,

я рассказал ей. Твои кактусы, сказала она,

лишь воображение, бехштейновский рояль же —

это орга́н, который выжил.

Тогда я услышал в Святой Марии Баха: громко тихо