Дом из парафина - Анаит Сагоян

– Дай мне руку, – говорю и пытаюсь поймать ход его мыслей, пока он продолжает бессвязно наслаивать друг на друга новые фразы.

– Все эти годы, вот оно что. Все панельки эти – из одной в другую, вот оно как, получается, все эти лестничные пролеты, но я же не знал, как, оказывается, если согнуть в дугу их, все эти перекрестки, как становится тихо и как темно… – пробормотал Сандрик на одном дыхании и заскулил. – Ничего не жду, – повторил он, раскачиваясь. – В голове застряли кухонные обои и все эти проспекты имени Ленина. И она без головы. Не бойся, говорит, смерти. Не думай, как будто не умеешь думать.

Я потянула его к себе, а он продолжил раскачиваться. Темнота качалась вместе с нами.

– Трамвай больше не приедет. У него прорезаются крылья, и спицы свело.

– Это больно?

– Просто спина чешется, и неприятно. Это как у младенцев, у которых впервые прорезаются зубы.

– А почему он больше не приедет?

– Ну, спицы свело. – Амплитуда раскачивания увеличилась так, будто Сандрика, а вместе с ним и меня вот-вот сбросит с кровати.

– От холода?

– Нет, от любви.

– Хочешь, поспим? Я обниму тебя, и ты успокоишься.

– Даже не знаю… Я увижу во сне трамвай?

– Я уверена, что увидишь.

– Мне приснятся желтые крылья трамвая и, может быть, ты.

* * *

Лучше никогда не становится. Ты медленно забываешь все, что учился делать целую жизнь. Самые простые вещи.

– Что ты чувствуешь, Сандрик? Сможешь описать?

– Я запутался, – едва различимо ответил он. Со временем я научилась понимать Сандрика, глотающего буквы, иногда даже целые слова.

– Отчего? Говори со мной.

– Я – как тогда. Совсем как тогда.

– Когда? В детстве?

– Нет, здесь.

– В Германии?

– Да, я приехал, и. это. ничего не понимал. Только отдельные слова. И немцы говорят, говорят, говорят. Я им в глаза смотрю, чтобы что-то понять. И сейчас: ты говоришь, и я. Но твои глаза молчат.

– Я говорю быстро?

– Нет.

– Может, мне говорить медленнее?

– Нет же, нет! – Сандрик стал нервно отмахиваться от невидимой силы, тянущей его куда-то против его воли.

– Ну. успокойся, родной.

– Не быстро. Не быстро… Быстро, если утопить педаль газа. Когда я злюсь, я забываю числа. Но.

– Говори. Расслабься и говори. О чем хочешь. – Я коснулась ладонью его холодной щеки. Раньше его щеки были всегда теплыми, а теперь он будто мертв.

– Но я закрываю глаза, и ты говоришь, а мне понятнее.

– Закрывай всегда, если тебе так легче понимать.

– Нет, я хочу тебя видеть. Нам нужно видеть друг друга. А еще.

– Мой Сандрик. – Когда я его обнимала, он казался мне живее.

– А еще я хочу иметь возможность оглянуться назад и сказать: черт возьми, да ведь это произошло со мной. – Сандрик поднял на меня глаза, мужественно осиливая целое длинное предложение. – Да ведь ты случилась в моей жизни.

* * *

С годами мне становится сложнее простить маму. Я думала, что все будет иначе, что мне будет легче отпустить эту боль. Что боль притупится, придет понимание. Но люди отдаляются. Никто не становится ближе только потому, что время стирает детали. Я прошла через все круги: обиду, ненависть, чувство брошенности. И через эти попытки отпустить, которые обернулись отмиранием тканей, обрыванием нитей.

Ночью я проснулась, потому что во сне не могла избавиться от лишней кожи, которая наслаивалась поверх старой, пока я тщетно отдирала клочок за клочком.

Я села в кровати, глаза медленно привыкали к темноте, и вскоре стали различимы контуры моих ног. Новая кожа продолжала бесформенно нарастать слой за слоем. Можно было ухватиться за нее и рвать.

Я вскрикнула, разбудив Сандрика, который вскочил и уставился перед собой. И тут я внезапно услышала его хрип, перешедший в какой-то треск. Он упал на простыни и скрутился, впиваясь пальцами в подушку.

– Сандрик! Что с тобой? Сандрик, родной, ну, покажи лицо. Что не так?!

Это был самый первый раз, когда он забыл, как дышать. Я тогда схватилась за телефон, и Сандрик вдруг снова с трудом вдохнул, пока шел звонок. А потом он зачитал ровным голосом:

Трещат за обшивкой лопасти.

Кровавый расходится жгут.

Подводник стучит по корпусу.

Подводника точно спасут.

С того времени у него иногда пропадал и глотательный рефлекс: Сандрик захлебывался от глотка воды, но уже через час мог схватить фотоаппарат и отснять интереснейшие кадры, подобрав верные настройки в режиме ручной съемки, или процитировать классика. Его пограничное состояние не могло длиться вечно: в один прекрасный день он должен был сломаться навсегда.

Больше всего Сандрик хотел быть нормальным, но его мозг не справлялся с поставленной задачей. Этим Сандрик отличался от не знающего мир младенца, у которого все было еще впереди.

– Мне просто кажется, что жизнь закончилась, – решительно сказал он и поднял на меня глаза, полные тоски и безысходности.

Я тогда, не в силах осилить эти его слова, побежала к книжной полке. Схватив первую попавшуюся книгу, я раскрыла ее и зарылась в нее лицом. Вдыхая запах страниц, я представила, что за окном шумит море и мы с отцом даже еще не договаривались красить стену.

* * *

Сандрик встал раньше меня, его не было в кровати. Когда я зашла в кухню, он сидел за столом и лепил из глины.

– Сохнет на воздухе. И в духовку класть не надо.

– Ты даже газету подстелил, чистюля.

– После себя оставляю только чистоту. Помнишь ведь? – И Сандрик поднял на меня глаза, в которых больше не было блеска.

– Никто не может оставить после себя идеальную чистоту, Сандрик. Как бы ни старался. Как бы этого ни хотел. – Я наполнила чайник водой, чтобы заварить чай.

Заметив на верхней полке над раковиной завалявшийся клочок бумаги, я раскрыла его и узнала свой почерк: «В среду сделать капельницу с церетоном», «ошибочно проверили ЦЗИ сосудов и заключили: ишемия головного мозга», «лечить надо сосуды…», «седативные препараты и нейролептики», «снова пройти МРТ». Это был лист, вырванный из дневника, который я вела еще в начале болезни Сандрика. Просто в какой-то момент начинаешь запоминать интервалы между приемами лекарств, визиты к врачам становятся реже да и ты сам уже не настроен так решительно.

– Сандрик. – Я наконец пригляделась к тому, что он лепит.

– Что? Тебе нужны были эти банки? Зачем они тебе?

– Дело не в банках. – Я растерянно брала одну за другой покрытые глиной стеклянные баночки с тонкой прорехой сверху.

– Банки – чтобы копилки глиняные