Дом из парафина - Анаит Сагоян

– Так это не «Кэмел»?

– «Кэмел» ты там со своим Костей пробуй. А табак-то добрый, из первых рук завоз. – Зоя поднесла зажигалку к моему рту, из которого уже торчала сигарета. – Мамка твоя на дно залегла. Не запила случайно?

– Да она вообще не пьет. Достоевского читает своего, Чехова. Ходит по дому, книгу, как маску, перед лицом выставит. С ней теперь не поговоришь. Она знаешь что делает? Ее даже про соль в шкафу не спроси: палец указательный поднимет, мол, минуту, тут важный абзац, нельзя терять нить. И ждет, когда я без нее сориентируюсь, а потом опускает книгу и переспрашивает. Или вот еще: недовольна чем-то – и руки в стороны расставит: молчу, типа, молчу, с вами же ничего не обсудить, сразу уплываете, чтобы убиться и отомстить.

– Но Витя-то не убивал себя.

– Не думаю, нет. Он бы меня не оставил. Папа был просто сильно зол. А когда человек злится, то иногда хочет всех проучить: так, чтобы дух захватило, чтобы рядом прошла смерть, мимо, а ты бы в нее пальцем ткнул, смотрите, мол, вот она как выглядит и, если шагом ближе, с собой заберет. Но меня не забрала, потому что я недожал с этой злобой, вас всех пожалел. – Я устало опустила голову на колени, обхватила их руками. Мы сидели на бревне у Зоиного дома. – А папа случайно дожал. Не рассчитал силы.

– Девочка ты умная, все понимаешь. Да вот только… Несчастливые они какие-то были вдвоем. – Зойка затянулась, уставившись на темную тропинку, ведущую от дома. – Вот знаешь, чего больше всего в Антарктиде?

– Воды, конечно, – смеюсь я. – Там находится семьдесят, кажется, процентов мировых запасов.

– Да. Пятерка тебе по географии. И это все равно самое сухое место на земле. В Антарктиде есть регионы, где дожди не шли уже два миллиона лет. Так и Витю однажды накрыло любовью, как Антарктиду ледяным панцирем. И он задохнулся от своей любви, превратился в пустыню, на которой ничего не растет. Там с тех пор была только одна сплошная любовь, которая застыла в один миг.

– А ты? Ты счастлива?

– С Горей? С моим Медным Алеутом? Ох… Я когда впервые его лицо увидела: широкое, плоское, с выпирающими скулами и косо прорезанными глазами. И он так смотрит, аж ветер в ушах свистит. Зачем мне счастье, если Горя есть?

С работы вернулся Горя, потоптался у порога, сбивая песок с подошв.

– Рододендронка, айда с нами ужинать. И вообще, холодно же, заходите обе в дом, это вам не Гонолулу! – И Горя хрипло усмехнулся себе под нос. – Хорошо сейчас на Гонолулу, небось. И под воротник прятаться не надо. Ну, заходите?

– Да нормально пока. Ты иди, иди, сам погрейся. Подумай о своих гавайках, – проворчала Зоя.

– Да ладно тебе, дуреха, – начал Горя, опустившись на бревно и приобняв жену.

– Иди уже, иди! – Зоя натянула шапку Горе на лицо.

– Обычно я – нормальный мужик, – стал неумело оправдываться передо мной Горя, – но с ней я ласковый.

– Что это значит? – возмутилась Зоя. – Нет, ты повтори, если сказал! – не успокоилась она, когда Медный Алеут отмахнулся то ли от нее, то ли от собственных слов.

– Да ну тебя, драматизируешь, – только и нашел он что ответить.

– Вот кто, по-твоему, – нормальный мужик?

Горя скоропостижно ретировался в дом, а Зоя вытащила очередную сигаретку, помяла ее подушечками пальцев, будто пластилин, и зажгла.

– Он не знает, а я спираль установила. У младшей сестры был ДЦП. Мама потом снова родила. Брата. И снова ДЦП. Я одна получилась, скажем, без особенностей развития. Сестры уже нет, брат с вертикализатором ходил, теперь мается дома, в Камчатском. И вот страшно: ген-то во мне сидит. Глубоко засел, меня не трогает, а ребенка моего, чувствую, сволочь, тронет. Зачем ему это страдание, неприятие людей вокруг?

– А Горе ты рассказывала, что боишься рожать? – Я неумело затянулась, и дым ударил изнутри в нос, отчего начался неконтролируемый кашель.

– Ну, чего ты? – Зоя похлопала меня по спине, будто пыль из ковра выбивала. – Говорила я ему, не согласился, сказал, что всяким ребенком одинаково дорожить будет. Ну я и решилась на спираль.

– Мне всегда казалось, что я какая-то не такая. Ну… неправильная, что можно быть лучше. Мама с детства растила меня по-спартански. Утром не поваляться, ночью не засидеться, если только втихаря.

– У нее своя боль, – Зоя стряхнула пепел с моей сигареты.

– Но при чем тогда я? Иногда я думаю, что она ко мне так и не привязалась. Ни ко мне, ни к папе. Она – одиночка. Мы с папой были как на FM-волнах, а она затерялась где-то на дорожке AM. И мы переключались на нее, крутили настройки, крутили туда-сюда и все время проскакивали ее частоту.

– А ты никогда не думала позволить ей быть одиночкой?

– Но зачем тогда вообще родство? Что оно значит?

– А кто сказал, что оно должно что-то значить? Витя принуждал Лену к любви, как крестоносцы, которым казалось, что они несут свет. Он сам любил и слишком сильно верил в целебные свойства любви. И еще он думал, что любовь как пластырь – достаточно приложить. – Зоя глотнула из бутылки, оглядела ее, опустевшую, громко и с отвращением стукнула дном о бревно. – Любовь – она же как вампиризм. Я вот Горю опустошила уже. Обескровила. А он, дурак наивный, ждет и верит, что отцом станет. Слышать уже не могу, как он из месяца в месяц одно и то же спрашивает.

– Зойка, а чего ты на самом деле боишься? Жестокости человеческой вокруг? Или собственных чувств к ребенку?

Зоя прищурилась, затянулась, подбородком зарылась в воротник. И я, не ожидая сама от себя, припала головой к ее коленям.

* * *

– Так это все же ты! – По звуку Гориного голоса из меня выветрились желтый фонарь у деревянного дома и Зойкины пальцы, меж которых погнулась сигарета. В моих руках леденели металлические ручки коляски, где сидел Сандрик, безжизненно склонивший голову набок. А передо мной предстал Горя: вот его привычный обветренный прищур, улыбка, словно трещина поперек лица.

– Я все еще считаю, что ты дал мне самое дурацкое прозвище на свете, Медный Алеут! – сказала я нарочито легко, едва сдерживая слезы.

– Но ведь и ты в долгу не осталась! – Горя отступил на пару шагов и оглядел меня снова. – В наш волшебный ларец вернулась, Рододендронка!

Мы обнялись, и мне показалось, что это крепкие, натруженные руки отца легли мне на плечи. И мы заговорили так легко и обычно, словно я уплыла