Крысиха - Гюнтер Грасс
Его появление все еще ожидалось. Вполголоса я представил Дамроке почти всех собравшихся на дне рождения. Профессора она уже знала. «Этот метрдотель, – сказал я, – который подает слишком сладкое шампанское, – его шофер Бруно, мастер на все руки».
Начало сентября. На улице бабье лето. Сквозь оконный фасад на веранду проникал вечерний свет. Дамроке не нравился гений в альпинистских ботинках: «Он все время красуется». Над непринужденно расположившейся компанией раздавался голос профессора, говорившего так, словно перед ним было гораздо больше публики. Ссылаясь на все еще отсутствующего хозяина, он указывал на свои рассуждения о роли аутсайдера. Один из кинематографистов, которому недавно удалось с помощью собственной продукции приблизиться к юным годам именинника, подтвердил: именно это, образцовый пример аутсайдерства Оскара, он и хотел показать.
Тут появился он. Не через двустворчатую дверь, как ожидалось, а через боковой вход, который можно назвать потайной дверью, скрытый обоями, наш господин Мацерат вышел к своим гостям. С опозданием заметив его, ему зааплодировали.
Мы видели его смущенным. Он явно не горел желанием примкнуть ни к одной из группок. Пиджак, как и брюки, – в крупную клетку. Неужели у него запотели очки? Раздраженный, он оглядывал собравшихся, не заметил меня, несмотря на Дамроку, вероятно, искал того и этого, наверняка Мальската, вдруг овладел собой и поприветствовал перед всеми гостями Марию, которой пришлось склониться для поцелуя в щеку, что у его юношеской любви, ставшей матроной, всегда вызывало чувство неловкости. Куртхен уплетал далеко у буфета канапе с семгой, корочки от жаркого из свинины.
После этого наш господин Мацерат оставался в окружении гостей. Он принимал одно поздравление за другим. (К этому кинематографисту, который, по совету профессора, признал его аутсайдером, он был расположен более сердечно, нежели ко мне, которому он обязан своим катетером.)
И чего ему только не подарили! На длинном столе лежали свертки, даже большие коробки. Он лишь мельком взглянул на то, что лежало раскрытым, но, похоже, польское издание его воспоминаний его обрадовало: «Лучше поздно, чем никогда».
Когда я представил ему Дамроку, которая тоже выше меня ростом, и он, с лысиной на затылке, наискось посмотрел на нее, он выдал ту самую улыбку, которая у любого вызывает внезапный жар и одновременно озноб. «Я понимаю», – сказал он, больше ничего. Затем его снова окружили гости.
О начале празднования дня рождения можно было бы рассказать еще многое. Что-то вроде: буфет, который вот-вот должны были открыть, был заказан в отделе деликатесов Марии по специальной цене. Или: после открытия террасы японцы поспешили сделать групповые фотографии с именинником, в том числе одну, где Оскар стоит между Дамрокой и мной. Или: Куртхен назойливо рассказывал нашему господину Мацерату о своих долгах, называя его при этом «братцем». Или: вечер позднего лета, ни единого комара, веселье, золотистый… Но теперь меня тянет набросить тень на этот праздник, столь естественно и лишь отчасти притворно он обещал пройти.
Это был Бруно, который принес известие на серебряном подносе в виде телеграммы. Остальные телеграммы и спешные поздравления он до этого складывал на столе с подарками, эту же он нес отдельно. Возможно, манера Бруно доставлять особые сообщения медленно, словно преодолевая сопротивление, все больше погружала собравшихся в тишину; вслед за мной это заметил тот самый кинематографист, который был некогда близок к Оскару, затем профессор, и, наконец, все почувствовали, что произошло нечто, явно срежиссированное кем-то посторонним.
Говорил ли я уже, что наш господин Мацерат, когда читает, снимает очки? Он держал их на отлете, отставив мизинец. Он читал, оглядывался, казалось, обладая всепроникающим взглядом голубых глаз, коротким жестом подозвал Куртхена, сказал ему: «Мой сын», затем: «Она была твоей прабабушкой» – и попросил его прочитать телеграмму.
В телеграмме из Матарни, отправленной священником одноименного прихода, сообщалось о смерти Анны Коляйчек. Говорилось, что она упокоилась в библейском возрасте. Куртхен не справлялся со своей задачей, он заикался, читал слова по буквам. «Мы скорбим вместе с вами», – прозвучало в конце.
Бруно, должно быть, догадывался, как наш господин Мацерат способен встретить смерть своей бабушки: он так предусмотрительно всем подливал, что желание Оскара, чтобы с ним и в память об Анне Коляйчек подняли бокал, тут же могло быть исполнено. Затем он запретил любые соболезнования и попросил гостей считать, что продолжение торжества, каким бы мрачным оно теперь ни было, будет вполне в духе покойной.
Итак, гости остались, только Куртхен ушел. Все стояли группами и говорили вполголоса. Когда наш господин Мацерат попросил разрешения присесть, Мария встала рядом с ним. Как потерянно он сидел в слишком просторном кресле, лакированные туфли заметно выступали над паркетом. Дамрока сказала: «Видишь, она держит его за руку». Жест Марии не был мимолетным. Все то время, пока он сидел, она была рядом с ним.
Я уже не помню, кто, кроме меня, попросил профессора выступить по этому поводу, вероятно, кинематографисты и поэт; во всяком случае, он говорил экспромтом и тем не менее настолько всеобъемлюще, будто его некролог Анне Коляйчек должен был объяснить мир и его состояние. «Мы все знаем, что она собой олицетворяла, – сказал он, чтобы тут же открыть то, что все знали. – Это длившееся столетие и более выдерживание и претерпевание ужасной, более того, варварской истории. Конечно, она жила на окраине, претерпевала время. Скорее это ее внук вмешивался, действовал, да, конечно, и совершал ошибки. Но без нее, которая всегда оставалась там, где была с самого начала, на тех кашубских полях, которые – мы это теперь знаем – означают мир, он, наш аутсайдер и крайне сомнительный герой, был бы без места, как потерянный».
Затем профессор вспомнил о тридцатом дне рождения Оскара и сказал с иронией знатока всех, даже самых скрытых деталей: «Тогда он думал, что сможет от нас ускользнуть». Затем он назвал дальнейшее существование нашего господина Мацерата типичным для пятидесятых годов, рассказал также о себе и своем положении аутсайдера и лишь вкратце, но не без критических ноток упомянул о видеопродукции Мацерата: «У нашего друга просто такая медийная страсть!» Он закончил после придаточного предложения, касавшегося меня, и после очаровательного упоминания Марии, с общего согласия: «Но теперь Оскар снова полностью наш!»
Таким образом, омраченное празднование дня рождения все же приняло радостный оборот. Оратора поздравляли. Если бы моя Дамрока не вовлекла его в долгий разговор о ранней барочной церковной музыке, в конце концов чествовали бы скорее профессора, нежели именинника. Затем она увлекла его рассказом о своей поездке на Балтийское море, не пропустив ни одной остановки: Мёнс-Клинт, Висбю, Грайфсвальдский залив… «Но медуз, – сказала она, – с меня довольно». Наконец Оскар, поначалу все еще держа Марию за руку, снова смешался с гостями.
Я случайно узнал, что о производстве «Лесов Гриммов» пока не может быть и речи. Об этом мне сообщил поверенный фирмы Post Futurum. Вскоре, если это меня утешит, должен быть рассмотрен процесс Мальската. Господин Мацерат, как было сказано, убежден, что ключ к нашему будущему нужно искать среди отложений пятидесятых годов.
Кинематографисты сообщили о своих дальнейших планах. По непонятным причинам поэт помрачнел. Не попрощавшись со мной, Мария ушла. По глупости я вступил в спор с этим гением. Как хорошо, что профессор и Дамрока остались в хорошем настроении. Они даже научили поэта,
