За горами, за лесами - Леонид Семёнович Комаров

— Правильна, Лёша! Учись, Лёша! Мужик все должен делать. На старость лет — кусок хлеба на обед. — И он весело подмигивал мне.

…Многому я научился у дяди Зии. И теперь, принимаясь за новое дело, я вспоминаю его и спрашиваю себя: а как бы эту работу сделал он, дядя Зия?

Особенно мне нравилось, как дядя Зия подшивал валенки.

Раньше я и слыхом не слыхивал, что есть какие-то пимы-валенки да чёсанки. До войны у меня, помнится, были теплые боты, а мама зимой ходила в белых фетровых сапогах, на кожаной подметке, которые очень скользили. Переступала она маленькими шажками, выбирая на тротуаре места, очищенные от снега и наледи, держалась за меня, чтобы не упасть, — но все равно не меняла эти сапоги. Такая была мода! А валенок никто в Киеве не носил. И, конечно же, я никогда раньше не видел, как их подшивают.

Еще задолго до зимы, до осенних дождей, дядя Зия обычно усаживался на своей низенькой скамеечке возле сарая, привязывал к дверной ручке крученый шпагат и натирал его гудроном — готовил дратву. Затем из старых войлочных голенищ сапожным ножом выкраивал подошвы и накрепко пришивал их к валенкам упругой смолёной дратвой. Делал это дядя Зия специальным шилом с дырочкой, похожей не большое игольное ушко. Проткнет шилом дырку, проденет в ушко конец дратвы и протолкнет внутрь, а затем оттуда вытаскивает другой конец дратвы. И так, стежок за стежком, прошьет подошву по кругу, а потом еще для крепости несколько раз посередке пройдется. Очень ловко у него это выходило. И носили дяде Зие чинить обувь соседи не только нашего, но и других бараков.

Комод, сундук, стол и табуретки у Гайсановых — все сделано руками дяди Зии.

Поначалу у нас вместо обеденного стола стояла фанерная тумбочка, сидеть за ней было очень неловко, ноги некуда было девать. Да и на самой тумбочке едва умещались две тарелки. Глядя, как мы с мамой мытаримся, дядя Зия однажды приколотил к тумбочке столешницу метр на полметра — и получился отличный стол.

Первую зиму в бараке мы с мамой спали на старой кровати с литыми чугунными спинками. Сетки не было, вдоль клали доски, на них соломенный тюфяк, поверх — самодельный ватный матрац. Но все равно было жестко.

Весной дядя Зия откуда-то привез старый пружинный матрац, очень ветхий. Сквозь продранные дырки в полосатом, с ржавыми пятнами материале торчали пружины и клочья серой ваты. Нескольких пружин не доставало. Но сама деревянная рама была прочной.

Два вечера дядя Зия возился с этим матрацем на улице возле сарая, а мы с Равилькой помогали ему чем могли. Дядя Зия поставил недостающие пружины, связал все пружины между собой крепкой веревкой так, что получилась сетка, сверху настелил старое самодельное лоскутное одеяло и обтянул зеленым брезентом. Матрац горбился и выглядел новеньким.

Потом дядя Зия позвал маму:

— Такая сгодится?

— Что? — не поняла мама.

— Для тебя делал. Такая матрац, говорю, сгодится?

— Да что вы, Зия Михайлович! — Мама растерялась. — Ой, конечно! Большое спасибо!.. А скажите, пожалуйста, сколько я вам должна?

— Не беспокойся. Спи, пожалста, — сказал Зия Михайлович, взвалил матрац на спину и потащил в комнату.

Мы убрали с кровати тюфяки, доски. Дядя Зия водрузил матрац на место — он вошел тютелька в тютельку. Матрац был упругий. Я повалился на него и начал прыгать и хохотать, так мне понравилось, что у нас теперь есть матрац. Мама тоже смеялась, и дядя Зия довольный улыбался.

— Хараша будет спать!

— Да, да! Большое спасибо! — приговаривала мама. — Прекрасный матрац. Прямо не знаю, как и благодарить вас…

Мама вдруг перестала улыбаться, кинулась искать свою сумочку, достала оттуда все деньги и как-то неловко и суетливо подала их дяде Зие, но он не взял.

Первую ночь на новом матраце мы спали плохо, с непривычки скатывались. Тогда мама постелила сверху еще ватный тюфяк и по бокам подвернула его валиками. И каждый раз, ложась спать, я с благодарностью думал о дяде Зие.

Своего сарая у нас сначала тоже не было, Уголь и дрова мы держали у Гайсановых, но потом дядя Зия привез откуда-то дощатую, обитую жестью кабину, то ли от трактора, то ли от большой машины, поставил ее рядом со своим сараем и отдал нам. И земли на огород нарезал против нашего окна. Малике это, видно, не понравилось, и она стала браниться: что-то быстро и сердито говорила, а дядя Зия тихо и коротко отвечал. Мы с мамой сидели на нашей половине, за простыней, и все слышали. Мама всегда боялась кого-то стеснить, причинить неудобства. Она собиралась сказать, что огорода нам не надо, и выжидала удобный момент, чтобы сделать это, но тут послышался стук кулака о стол… Дядя Зия сказал Малике что-то резкое и вышел из комнаты. Малика начала всхлипывать…

Потом с огородом все утряслось: мама оставила под окном узенькую грядочку — отказаться совсем было нельзя, дядя Зия мог обидеться. А еще мы заимели сотки две земли под картошку у болотца, что по дороге к кипятилке. Земля там была неважная, весной и осенью низину заливало, но я по краю участка прокопал канаву, и вода стала стекать в болотце.

Однажды дядя Зия принес двух кроликов, пушистобелых, красноглазых. Голубей держали многие, а кроликов — никто. Самца мы назвали Пушком, а самку — Пушинкой. Отгородили для них в сарае угол. Позднее дядя Зия раздобыл где-то металлическую сетку и сладил для кроликов настоящий загон.

Месяца через два на свет появились восемь крольчат-пушенят. Это было событием во всем нашем бараке. На малышей приходили поглядеть все, а пацаны, так те сбежались чуть ли не со всего поселка.

— Ну, чего сбежались? Кроликов, что ли, никогда не видели? — стоя на страже, ревниво покрикивал я.

— Не видели. А тебе-то чё? Твои кролики, да?

— Мои! — соврал я. — Ну, а хоть не мои, так наши… Нашего барака, понял?

— Подумаешь, тоже! Невидаль какая — кролики. Да они у вас больные, видишь, глаза красные.

Пацаны захохотали.

— Сами вы больные! — зло крикнул я. — А ну, мотайте отсюда!

Кролики были неприхотливы: ели любую траву и даже полынь. Из-за этой полыни мы с Витькой крепко поспорили.

Я говорю:

— Нельзя полынь, она горькая. Кролики подохнут.

— Не подохнут, — возразил Витька. — Если хочешь знать, так они ее даже любят.

— Поешь сначала сам, а я посмотрю на тебя.

— Я же не кролик, — смеется Витька-Евдокишка и толкает