Дворики. С гор потоки - Василий Дмитриевич Ряховский
Луна запоздала и вышла из-за потемневшего края земли одним рогом, косая и будто стесняющаяся своей однобокости.
Петрушка стал было задремывать, когда совсем рядом послышались тяжелые, редкие шаги. Он вскинулся, привстал на локти и оборванно крикнул:
— Кто это?
В ответ ему послышался не по-ночному спокойный голос:
— Тут и люди есть? Это ты, Петруха?
Человек подошел, загородив широкой спиной лунный лик. Это был Митька Кораблин, молодой мужик с орловской стороны, за год до того пришедший с военной службы. Всегда статный, прямой, будто готовый к маршировке, Митька сейчас казался обвисшим, сгорбленным и махал на ходу руками так, словно они у него в плечах были привязаны. Он осторожно приспустился на корточки и снял картуз.
— Караулишь? Место-то уж очень дикое, одному ночевать боязно. А покурить у тебя есть?
Пока он крутил цигарку и рылся пальцем в кисете, Петрушка туго раздумывал над тем, отчего так обвис Митька-солдат, всегда подбористый, усы кольцом и картуз на ухо. И, не найдя объяснения, с досадой на свое тугодумие, спросил:
— Я-то в поле по делу, а тебе чего дома не сидится?
— Дома? — Митька осветил спичкой кончик носа, обвисший ус и темную впадину под левым глазом.
«Ага, кто-то ему подсветил, вот он и запанихидничал», — догадался Петрушка, и ему стало веселее: несчастье другого будто взяло у него часть душевной тяжести.
Митька плюнул на пламя спички и поправил на лбу фуражку.
— Дома, брат, не сидится. Да и дома-то у меня кобыть нету. Я, брат, вроде тебя, работник. А то и похуже. С тебя хоть не спрашивают, отработал — и ладно. А в чужом дому углы озираются, вот и тянет на простор. Понял? То-то и оно. — Он еще раз цыкнул слюной сквозь зубы и привалился боком к боровку. — Вот глядишь на свет, просторно, а угла себе не найдешь. Диковина? А по-моему истинная правда. Вот нынче война у нас получилась. И ведь — дьявол вас раздери совсем! — не знаешь, кого бить! Жену обижают. Станешь на тестя наваливаться, теща в бок рогачом ширяет. Тещу норовишь отмахнуть, она в крик. Тогда на тебя кидаются все — и жена и тесть. Видишь, как глаз пропахали! — Митька скрипнул смехом и дрыгнул ногой. — Темно, но погоди, увидишь. Думал, совсем вынесут, напрочь. А уж я им и задал! Сейчас все стонут, как в лазарете. У нас, брат, тоже не моргай, а то — раз, и в дамки!
Митька говорил редко, подхмыкивал: видимо, рассказ доставлял ему удовольствие и облегчал грудь. Петрушка впервые услышал, что Митька не сын Ермохи Кораблина, дохлого, хрипучего мужика, и Катерины, известной всем под именем Каторги. И неразбериха в чужой семье как-то умаляла тяжесть собственного одиночества и беспричальности. Он тоже закурил и привалился к голове Митьки.
— Говоришь, сражались? Что же шуму-то не было?
— Мы втихую, без огласки.
— И часто это они с тобой так?
— А когда им захочется. Они втроем думают, им легко, а я все один.
— Была тебе охота идти во двор. Я бы ни за что! Да я…
Митька перебил Петрушку спокойной усмешкой:
— Якать и я горазд был. А что поделаешь? У отца нас шестеро на двух душах. Разделись — и всем сумка. Вот выбирать-то и не пришлось. А тут манили домом: «Один наследник будешь, у тестя деньги есть». Пить-есть охота всякому, ну и пошел. Да блаже б, выходит, очертя голову с кручи!
— На сторону б ушел.
— Сторона тоже горька. Проездишь последние портки, а назад по этапу. Не валяется служба-то. Звали в стражники, сам не пошел. Уж очень не манкая штука людей дразнить. А дразнить не будешь — в два счета наладят…
Молчали длинную тугую минуту. Петрушка вспомнил недавний разговор у Зызы, свои после того раздумья, и теперь рассказанное Митькой не казалось только веселым событием, над которым можно посмеяться, в этом было проявление той же управляющей силы, дающей одному власть, а другому горькие глотки обид, унижение и даже побои. И почему над Митькой, молодым, сильным мужиком, командует Ермоха, прокашлявший до костей свое дохлое тело, ходивший лето в валенках, которого давно ждут обреченные три аршина земли?
Помолчав, Митька сказал обдуманно и с весом:
— Побью я их всех, как бог свят. Ополчусь как-нибудь, а там хоть в Сибирь.
В стороне вскрикнул перепел, видимо, застигнутый врасплох ночными хищниками. Всхрапнули и перестали хрускать темноту лошади. Стороной прошел кто-то, обминая хлеба, и неожиданно выплыл в лунный круг новый ночной скиталец. По взмаху рук, по тугому отсмаркиванию Петрушка узнал Тараса Новичкова с тамбовской стороны, у которого по весне умерла баба.
— Что, вдовый, невесту ищешь?
Тарас подошел и почесал обеими руками клокатую голову.
— Это вы? А я мекал, не цыгане ли, мол, остановились тут. Огоньки обозначаются далеко. — Он зевнул и присел на корточки. — Ночь нынче невеселая. К утру как бы туман не вдарил. Гречу повредит всю. Тогда нам арест. Все навалились, полполя гречей замахали…
Тарас говорил скучливо, ежился, глядел на луну, борода его отливала краснотой, и видно было, как его заморенное лицо бороздили морщины.
— Земля эта нас вчистую слопает.
— А зачем шел?
Митька перекинул ногу на ногу и потянулся.
— Шел-то? Это ты верно. На рожон шел. Иного лаза не было. На душонке восемь душ не прокормишь. Все земли жада́ем. А земля-то нас глотает. Ее не одолишь.
— Одолили бы, кабы умней были. — В голосе Митьки звякнуло зло, видимо, он говорил больше для себя, чем для слушателей.
Тарас поглядел в сторону Митьки, неожиданно сел плотнее и подобревшим голосом попросил закурить.
— Это ты тоже верно, Митрий. Поумней бы быть нам дюже надо. Хотели быть, да раздумали. Как пошли на барское гумно, заворочали всем, запалили, тогда умны были. А наутро опять дураками сделались, стражникам ж. . . лизать стали.
— Громили?
— Уго! Да как! Прямо вспомнить — диву даешься! Мы, брат, танбовские, народ крученый, нас только расстрой. По нашему месту двух экономии в целости не осталось. Все в щепки! Вот это весело! Эх, ребята, до чего ж легко было в грудях о ту пору!
Он мелко рассмеялся, обхватив голову руками. Потом круто распрямился, погрозился на луну кулаком и со злобой выкрикнул:
— Продажные мы! Поняли? Юды! Дружка-дружку поедаем. Боимся, что сосед будет сытее нашего.
