Павлик - Юрий Маркович Нагибин
По мере того как Хохлаков говорил, Павлику казалось, будто его обволакивают вязкой паутиной. Им овладело странное оцепенение. Он слушал его так, словно речь шла не о нем, Павлике, а о ком-то другом, и он вполне был согласен с Хохлаковым в оценке этого другого. Ему стало не то чтобы страшно, а тоскливо и одиноко. Из мягких, округлых слов этого вкрадчивого человека с толстым, огорченным лицом складывался прегадкий образ молодого пролазы, выскочки, вездесуя, готового из мелкого тщеславия навредить делу, погубить не только дорогостоящую машину, но и людей, за чьи жизни он отвечает. Честный и мужественный Лавриненко, отец двух девочек, едва не лишился руки, водитель Худяков чудом сохранил зрение… Спрашивается, за что пострадали эти отважные советские люди?..
— Скажи, Павлик, — Хохлаков повернулся к Павлику, в голосе его звучало страдание и горечь, — как бы чувствовал ты себя сейчас, если бы твои товарищи не спаслись случайно от гибели? А ведь погибли бы они не в бою за Родину, а ради того, чтобы немецкий фельдфебель мог поагитировать в пользу Гитлера…
— Товарищ Хохлаков, — строго сказал Гущин, — прошу придерживаться фактов.
— Мне казалось… я так и делаю… — забормотал Хохлаков. — А вообще-то я кончил…
— Товарищ Шатерников, желаете? — предложил Гущин.
Высокий, статный Шатерников неохотно поднялся, красивое, мужественное лицо его залилось румянцем, он не умел и не любил «краснобайничать». Павлик был почти незнаком с ним, но не раз слыхал о его редком бесстрашии и находчивости в бою, о его хозяйственной распорядительности и замечательном практическом умении…
— Я, товарищи, политработник временный, мне проще говорить как боевому командиру…
— Встать! — раздался вдруг громкий голос Гущина.
Из полутемного угла комнаты показались крепкая, плотно сбитая, с крутыми бугристыми плечами фигура начальника Политуправления дивизионного комиссара Шорохова. Павлику почему-то подумалось, что Шорохов вошел раньше, но некоторое время не обнаруживал себя. Но Павлик не только не встревожился, напротив, обрадовался: так сильно хотелось ему знать настоящую и окончательную оценку того, что произошло с ним.
— Здравствуйте, здравствуйте!.. — Шорохов замахал рукой, чтобы люди сели, подошел к Гущину и обменялся с ним несколькими словами. Его смуглое, хмурое — из-за густых, в одну черную полосу бровей — лицо казалось сейчас особенно сумрачным. Он опустился на подвинутый ему Ржановым табурет и выложил на стол тяжелые, костлявые кулаки.
— Пожалуйста, товарищ Шатерников, — сказал Гущин.
— В бою случается всякое, — продолжал Шатерников естественно-ровным голосом. — Как подробно ни разработаешь операцию, а всего не предусмотришь. Противник тоже не лыком шит. Вот тут и проявляются качества настоящего командира — находчивость, умение разбираться в обстановке, быстро принимать решения. Товарищ Чердынцев в сложной, боевой обстановке принял смелое, пусть рискованное, решение и одержал победу. Верно, машина дорогая, стоит сто тысяч… Товарищ Хохлаков, а разве танк или самолет стоят дешевле? Значит, их в бой, что ли, не надо пускать? Тогда и стрелять не надо, пули тоже не даровые. Команда пострадала, одному руку царапнуло, другому щеку. Так это ж солдаты, товарищи, они, коль нужно, и жизнь должны отдать.
— Мы на товарища Чердынцева не в обиде, — послышался густой, медленный голос Лавриненко, и Гущин не стал перебивать его, хотя тот самовольно взял слово. — Зря печалуются за нас, мы солдатскую службу понимаем. Худяков, скажи ты…
Сжимая в руках ушанку, с табурета неловко поднялся водитель.
— У меня немцы все семейство загубили… — проговорил он хмуро, постоял, тронул рукой вспухшую щеку и сел на место. По существу дела водитель ничего не сказал, но Павлику подумалось, что он сказал самое главное.
— Товарищ Алексеев!
Алексеев поднялся и заговорил хриплым от волнения голосом. Видимо, он опасался, что его выступление против Павлика будет ложно истолковано: в отделе уже знали, что составленная им передача подверглась в ПОАРМе большой переделке и что Павлик приложил к этому руку. Между тем Алексеев, человек суховатый и не жалующий молодость, вполне искренне был убежден, что в деле с пленным Павлик «зарвался» и заслуживает серьезного урока, который пойдет ему только на пользу.
— Потеря бдительности — вот в чем вина Чердынцева. Это по его легкомыслию или близорукости пострадали люди и дорогостоящая машина, получил наш рупор враг! Правда, Чердынцеву удалось нейтрализовать причиненный вред, но ведь это случайность, товарищи. А разве можно такое ответственное задание пускать на произвол случайности? Ведь достаточно было, чтобы вышли из строя приборы, и ошибка осталась бы непоправленной! Я предлагаю вынести товарищу Чердынцеву серьезное предупреждение…
После Алексеева выступил новый, недавно прибывший инструктор Роженков. Это был спокойный, подтянутый человек, с круглой, крепкой головой и гладко выбритым, неизменно серьезным лицом. Говорили, что до войны он работал в одном из ленинградских райкомов.
— Я внимательно познакомился с делом, которое мы обсуждаем, — сказал он неторопливо и рассудительно. — Что же, товарищ Чердынцев попал в трудное положение, но вышел из него хорошо, умно, по-боевому. Ничего не скажешь — по-боевому! — повторил он, будто гвоздь вколотил, и сел на место.
Странно, эта коротенькая и не очень выразительная речь произвела на Павлика неожиданно сильное впечатление. Он понял вдруг, что независимо от того, чем кончится для него лично это собрание, дни Хохлакова в отделе сочтены. Не может этот дешевый мистификатор существовать рядом с таким вот ясным, простым и точно мыслящим человеком…
Из задумчивости Павлика вывел голос Ржанова:
— Разрешите мне сказать!
— Говорите!
— Мы не чиновники, а политработники. Чем правильнее, чем активнее будет наша работа, чем теснее мы свяжемся с повседневной жизнью фронта, тем чаще нам придется принимать мгновенные и ответственные решения, проявлять инициативу, гибкость, мужество, находчивость. Положение, в каком оказался товарищ Чердынцев, может повториться с каждым из нас, и хорошо, если мы выкажем столько же присутствия духа, выдержки и бесстрашия! Все!
И Ржанов опустился на стул.
— Товарищ Чердынцев, ваше слово!
— Я вижу свою вину совсем не в том,
