Павлик - Юрий Маркович Нагибин
Наконец они с тыла вышли к госпиталю. Неподалеку что-то горело, но само здание оставалось нетронутым. Кругом царила суматоха, легкораненые ковыляли к щелям, санитары тащили в убежища носилки с тяжелоранеными, метались врачи и сестры в белых халатах. Павлик приметил вдруг давешнюю молоденькую, веснушчатую врачиху и кинулся к ней. Девушка долго не могла взять в толк, чего от нее хотят, потом на лице ее возникла слабая улыбка:
— Ах, вы о той девушке!.. Ее эвакуировали в тыл.
— Да что вы путаете! — раздраженно крикнул, подходя, Ржанов. — Мы же вечером ее навещали!
Улыбка сменилась испуганной обидой:
— Ничего я не путаю! Ее отправили самолетом в тыл по личному распоряжению товарища Шорохова.
— Ну, слава тебе господи!.. — от всего сердца произнес Ржанов.
«Да ведь он любит Беллу! — осенило Павлика. — Любит и все-таки взял меня с собой. Потому и взял, что любит!..»
Он посмотрел на грязное, с прилипшим к щеке комком вара, мокрое, усталое лицо Ржанова, и оно показалось ему прекрасным.
20
А на другой день Павлик летел в группу прорыва. Когда он узнал, что туда хотят командировать кого-нибудь из отдела, он бросился к Гущину и упросил послать его. Добираться на машине было долго, и Павлик, пользуясь своими связями в ВВС, пристроился на почтовик Р-5, который должен был приземлиться на лесном аэродроме, километрах в десяти от передовой.
Но на том и кончились удачи Павлика. Вблизи Волхова почтовик настигла «рама», повредила приборы и тягу руля и заставила пилота сесть посреди пустого, поросшего мелким кустарником поля. Здесь они проторчали без малого двое суток, пока не отыскали в одной из ближних деревенек кузню и не устранили повреждения. Дотянуть до места назначения все же не удалось, самолет с трудом приземлился на лесной луговине. Чувствуя жестокое нетерпение Павлика, летчик посоветовал ему добраться пешком до горловины, а там поймать попутную машину.
— Мне вы все равно без пользы, — сказал он, — да и наши тут недалеко.
Они пожали друг другу руки, и Павлик направился через лес.
Раздвинув унизанные стеклянными каплями ветки, Павлик вышел на дорогу. Он был с ног до головы обрызган весенней влагой леса. Холодные капли стекали за воротник, приятно щекоча шею и спину. Тянущий на просторе ветерок свежо и студено опахнул его мокрое лицо, и Павлик невольно засмеялся, радуясь и дороге, которую он так быстро отыскал, и этому ветерку, и переполнявшему его ощущению бодрой и легкой силы. Теперь поймать бы попутную машину, и через час-полтора он будет под Черным Яром, встретится с Елагиным, примет участие в наступлении!..
Но дорога в толстых морщинах грязи, в глубоких, лилово-радужных от масла лужах была тиха и пустынна, трудно было поверить, что это — дорога наступления. Только впереди, метрах в двухстах, виднелась накренившаяся к обочине полуторка. Наверное, разбитая. Павлик пошел вперед и вскоре приметил, что глушитель плюется тонким голубым дымком, вслед за тем он увидел и торчащий из окошка локоть водителя.
— Эй, друг, погоди! — закричал Павлик и по лужам кинулся к полуторке.
Водитель не отозвался на его призыв, все так же равнодушно торчал из окошка острый треугольник его локтя.
— Сто-о-ой!.. — закричал Павлик, черпая сапогами грязь.
Голубой дымок резкими толчками вылетал из-под грузовика, казалось, машина вот-вот тронется.
— Стой, черт тебя подери! — Павлик вытянутой вперед рукой уже коснулся мокрого борта машины, придерживаясь за кузов, прошел к кабине и взял водителя за локоть.
— Чего не отзываешься? — спросил он, заглядывая в кабину.
Водитель сидел в неудобной, кривой позе, смявшей его тело, словно оно было из ваты; голова под соскользнувшей на нос ушанкой откинута на драную спинку сиденья.
— Нашел где спать! — усмехнулся Павлик. — Эй, друг, проснись!
Он тряхнул водителя за локоть, но локоть выскользнул из его пальцев, и тело водителя поползло вниз; ушанка упала с белобрысой головы, и Павлик увидел струйку еще не запекшейся крови, ползущей от затылка к уху. Водитель был мертв. Но сердце машины, которую он гнал на передний край, продолжало биться рядом с его затихшим сердцем. Было что-то жутковато-щемящее в этой самостоятельной жизни неодушевленного механизма, раскрепостившегося от власти человека. Павлик повернул ключ зажигания, и мотор, словно злясь, что кто-то вновь взял над ним верх, зачихал, сотрясая машину, и смолк.
Павлик огляделся. Кругом была тишина и покой, туманно голубели верхушки далеких елей, где — он знал это еще с той поездки — укрывались немецкие кукушки. Если водитель погиб от их пули, почему же они сейчас не стреляют? Странно.
Павлик еще раз поглядел на убитого шофера, на его широко открытые в последнем ужасе глаза, на окостеневший в последнем крике рот, и мертвый ничем не помог живому. Оставалось одно: идти дальше, месить сапогами грязь…
Совсем не такой представлял себе Павлик дорогу наступления, ему рисовался беспрерывный поток грузовых машин, мчащих на передовую пополнения и боеприпасы, встречный поток санитарных машин… А эта дорога никуда не ведет. Если б не убитый шофер, можно было бы подумать, что немцы потеряли интерес к горловине! Или наши прорвались так далеко, что горловина на самом деле утратила всякое значение, и связь с ушедшими вперед частями осуществляется иным путем? Какого же он свалял дурака, так легкомысленно пустившись в дорогу!..
От этих мыслей, от ощущения одиночества в душу Павлика закралась смутная тревога. Но он сразу приободрился, когда впереди, там, где дорога круто сворачивала за орешник, послышались голоса. Прибавив шагу, он быстро обогнул орешник — и замер. Из леса на дорогу неловкими прыжками, одолевая полный воды кювет, выбирались солдаты в зеленых с сединой шинелях, в коротких сапогах, в пилотках, натянутых на уши. Вид этих солдат был так привычен, так хорошо знаком Павлику, и вместе с тем ему казалось, будто он впервые их видит. Да, это были немцы, но не те, укрощенные пленом, лишенные всякой воинственности, человечески понятные и жалкие в своей растерянности, беспомощности, готовности впять голосу истины, с которыми он встречался на допросах, а
