Мои семнадцать... - Леонид Александрович Александров
Девушка повисла на ее руках, скрученная безудержным смехом.
— О-ой! Спо-ты-кач! — приговаривала она, не в силах прийти в себя. — О-ой, тетя Ню-у-ура!
— Что, не веришь? Вот, ей-богу же, придем, и я тебе выставлю бутылку «Спотыкача». Было раньше, до войны, такое вино. Нынешняя молодежь и слыхом не слыхивала о нем.
— Да верю, верю, тетя Нюра! — вскрикнула девушка перед тем, как склониться в новом поклоне-хохоте. — Мне просто так смешно.
— Этот обычай у меня с давних пор тянется, — сказала Анна Ивановна, когда спокойствие вернулось к ним обеим. — Вовкиного отца как-то хотела зазвать в гости. Купила пол-литра водки, бутылочку вина. Да он на это — никакого внимания. Уже в войну водку выставила одним нечаянным гостям, а вино-то оказалось вовсе и не вином — наливкой, «Спотыкачом». Его я принесла на одну, тоже нечаянную, свадьбу, уже после войны. Там и узнала, что это такое. Выпускали до войны такую наливку. В первые послевоенные годы еще попадалась. Вот я и… И знаешь, Фиса, сама не пойму, что к чему, но это намертво: приди ты ко мне в любой час дня или ночи, спроси: где твой «Спотыкач»? — я с закрытыми глазами достану его и выставлю на стол.
Они стояли у ворот, смотрели друг на дружку.
— Пойдем, — сказала Анна Ивановна, наваливаясь плечом на калитку.
— А вдруг он скажет: зачем пришла?
— Он не скажет так.
И обе посмотрели на слабо освещенное окно придела — горела настольная лампа.
— Скажи, Фиса, а он тебе стихов не читает?
— Читает. Только я — как сказать-то? — не понимаю, что ли, их… Вот песни — другое дело: я сразу скажу, хорошая песня или никудышная. Тут и слова, и мелодия. Сразу отзовешься. А к стихам как бы самой надо подбирать мелодию.
— Может, так оно и должно быть?
— Может. Но я теряюсь, когда слушаю стихи.
— И понимать стихи надо так же научиться, как петь песни…
— Многому надо учиться, тетя Нюра! Прямо голова кругом идет.
— Пойдем! — решительно сказала Анна Ивановна и подхватила девушку под руку.
Сын спал, шельмец! Сидел на диване, писал и — уснул. Уснул, а потом уж кое-как свернулся, нашел маломальский покой голове. Он сегодня ездил по комсомольским делам в Потаповку, на центральную усадьбу совхоза. Обратно, видать, шел пешком, умаялся.
Листок и книга, которая служила подложкой, сползли на пол. Анна Ивановна подняла их. На листке с трудом, сквозь множество поправок, разобрала:
И если не был я убит
В бою,
В пылу
Иль в пьяной драке, —
Обязан я одной любви.
Все остальное —
Враки.
Мне скажут:
— Было все, дурной,
А сколько будет,
Не прикинул? —
Один на всех пойду я в бой,
Из боя в бой,
Из боя в бой,
И все ж любви не дам каникул!
Анна Ивановна усмехнулась. Стихи сына, как всегда, и тронули, и насторожили ее. Насторожили своей «взрослостью». Ведь ничего такого еще не пережито им, сыном. Был он сегодня в другом селе, увидел, услышал там что-то новое — и вот тебе, пожалуйста, осенен человек!
Недавно они по этому поводу даже поругались. «Как ты смеешь писать о том, чего не испытал, не пережил сам!» — упрекнула мать сына. А он вспылил: «Смерть не люблю тех, кто судит только с высоты своей колокольни! Мир полон звуков, воплей, если хочешь, и я не имею права быть глухим!» Вот так у него…
Анна Ивановна вышла в избу и включила верхний свет.
— Включай приемник! — подтолкнула Фису, направляясь к умывальнику.
— Тут тебе письмо, тетя Нюра! — услышала она тихий шепот. Фиса указывала на синенький конверт, прислоненный к клавишам радиолы.
Почерк незнакомый. Мужской. Буквы прямоугольного начертания, почти печатные.
Письмо было из одной фразы, без обращения, без подписи:
«Если помнишь, приди и поздравь меня с днем рождения!»
Анна Ивановна оцепенела.
— Что-то случилось, тетя Нюра?
Анна Ивановна опомнилась и поняла, что она все это время смотрела на девушку дикими глазами, но не видела ее.
— Ничего, милая, ничего…
Подняла руку, посмотрела на часы, словно сверяя, оглянулась на будильник, но только спустя долгое время вспомнила, что она так и не разобралась, сколько же все-таки показывают стрелки. Посмотрела еще раз. Девять часов с какими-то немногими минутами… Кинулась к умывальнику. Бросилась к шифоньеру. К вешалке. У порога опомнилась.
— Вы тут ужинайте, — сказала она вконец перепуганной девушке и заставила себя улыбнуться. — Ты ничего не думай, Фиса! Случай-то скорей всего радостный. Я пошла в Потаповку, может, успею…
3
На воле ее сразу же затрясло, заколотило так, что она, выйдя за калитку, вынуждена была прислониться к столбу.
Прямо перед нею висел в небе тонкий, может, только что народившийся серпик луны. Он был похож на чей-то лукаво прищуренный глаз. Забавляясь в понравившейся им игре, дружно перемигивались звезды — все, от мала до велика.
С чьей-то крыши в левой стороне улицы сорвалась сосулька и одним коротким звоном спела свою прощальную песню…
Анна Ивановна откачнулась от столба и пошла. Из лужиц уже ушла вода, и их корочки хрустели под ногами яичной скорлупой. Улица была пустынна и тиха в этот час, и лишь ломаный строй светящихся окон пунктиром обозначал ее затухающую протяженность.
Под чьими-то воротами встретилась женщина в валенках, бесшумно пробирающаяся по тропке. Всмотрелась, обрадовалась:
— Ой, да Нюра ведь это! Я и не узнала! Быть тебе богатой, Нюрочка милая!
А сама Нюра, Анна Ивановна, так и не опознала, кто это предсказал ей столь славную судьбу. Она в этот миг не узнавала самое себя. Она спешила в Потаповку, за пять верст, на ночь глядя, и не верила, что уже пошла, что уже спешит.
Путь был темен, ухабист, с лужами-ловушками.
Ну и что же? Пусть взрываются лужи! Счастлив тот, кому есть куда спешить. Даже в такую даль и на ночь глядя…
Между Потаповкой и Ольховкой, то ли соединяя их, то ли разъединяя, вклинилась деревушка Мошкара. Вклинилась, конечно, не то слово — оно сильно устарело за последние год-два. Деревушка разорилась. Народ отсюда не то чтобы разбежался — просто переселился в Потаповку, или, как теперь все твердят, на центральную усадьбу. Переселился поближе к свету, веселью, магазинам и прочим современным удобствам. В деревушке осталось всего-то домов на этой стороне с десяток да за речкой три-четыре. Не будь здесь исстари свинофермы, не удержались
