Чёрный караван - Клыч Мамедович Кулиев

— Скажем. — В голосе Габдуллина неожиданно прозвучала угроза. — Невиновных не держат в тюрьме.

— Тогда почему же вы задержали меня?

— Потому что вы виновны!

— В чем я виновен?

— Уж это лучше скажите сами. Лукин нам все открыл.

— Ложь!

— Почему — ложь?

— Потому, что я его не знаю.

— Если вы его не знаете, то он знает вас. Он рассказал все, рассказал даже, кто вас провожал из Хивы.

Мои нервы, напряженные до предела, вдруг расслабились. Я почувствовал себя так, словно гора свалилась с плеч. «Он рассказал все, рассказал даже, кто вас провожал из Хивы…» Одна-единственная неосторожная фраза объяснила все: большевики еще ничего не знают. Они думают, что я еду из Хивы. Полагают, что я турецкий эмиссар. На допросах Габдуллин раза два. как бы между прочим, уже намекал на это. Я тогда нарочно сделал вид, будто не придаю значения его намекам.

Стараясь не выдать овладевшего мною спокойствия, я продолжал с прежней горячностью:

— Вы не уличите меня ни в чем, даже если продержите здесь десять лет. Я служитель религии. Я не имею дела с политикой!

Широко раскрыв близорукие глаза, прикрытые очками, Габдуллин сердито посмотрел на меня:

— Завтра отправитесь в Ташкент. Там скажут — занимаетесь вы политикой или нет!

Больше всего я боялся именно этого! Не приходилось сомневаться — в Ташкенте быстро выяснят, кто мы такие. Сердце, только что успокоившееся, снова усиленно забилось, снова нахлынули самые мрачные мысли. Но делать было нечего. Оставалось положиться на судьбу. Поэтому я постарался ответить как можно спокойнее:

— Значит, вы вызвали меня, чтобы проститься?

— Да, я хотел проститься.

— Вы одного меня посылаете?

— Нет… Все едете. И Лукин тоже едет.

Габдуллин поднялся и, язвительно улыбаясь, закончил:

— Доброго пути!

В последнее время я и без того страдал бессонницей. Ночи напролет ворочался с боку на бок, пока наконец не засыпал, выбившись из сил, измученный непрерывной вереницей мыслей. Но и тогда не приходило успокоение: меня начинали душить кошмары, я то и дело вскрикивал и просыпался в холодном поту. А тогда опять являлись все те же мысли, и снова я принимался ворочаться на своем жестком матраце. Иногда пробовал уговаривать себя: зачем ты мучишься? Ведь все равно тебя здесь никто не пожалеет, даже если ты все дни и ночи будешь проводить в горьких слезах. Ты — затонувшее судно. Разве шторм может причинить вред затонувшему судну?

Так я успокаивался на некоторое время. Вернее сказать, пробовал убедить себя. Может быть, поэтому сообщение Габдуллина, сперва сильно встревожившее меня, затем пробудило искорку надежды. Вдруг в пути случится что-нибудь и мне удастся унести ноги? Вдруг счастье улыбнется нам и кто-нибудь нас выручит? Может быть…

Закутавшись в шубу, я лежал, свернувшись клубком, и одну за другой перебирал счастливые возможности, какие могли встретиться по дороге в Ташкент. Как я ни корчился под шубой, тепло не приходило. Да и откуда ему взяться! Матрац подо мной был тверд, как доска. Моя превосходная шуба за дорогу изрядно вытерлась и уже разъезжалась по швам. Ни разу еще мне не выпадало такой морозной ночи! Как я ни старался, сон бежал от моих глаз, не удавалось даже сомкнуть веки. А ведь большая часть ночи, пожалуй, прошла уже!..

Я поднялся, подошел к узкому решетчатому окошечку, привстал на цыпочки и посмотрел на улицу, но стекло окна покрылось инеем, и ничего нельзя было разобрать.

Я начал шагать взад и вперед по камере. Ноги, казалось, онемели от холода и не слушались. Снял меси, начал растирать пальцы ног, пятки. Снова принялся ходить. Потом опять бросился на койку и, завернувшись в шубу, пытался представить себе мой дом в Лондоне, уютные, теплые комнаты, вспомнил жену Мэри, ее нежные объятия… Вспомнил сына…

Вернутся ли когда-нибудь эти счастливые дни?

Уже начало светать, когда я наконец заснул. Вернее, забылся в тяжелой дремоте. Но как только часовой загремел засовом, я тут же открыл глаза, поднял голову и посмотрел на окошко. Было еще довольно темно, но уже доносилось предрассветное пение петухов.

Двое бойцов, широко распахнув дверь, вошли в камеру. В руках первого бойца был фонарь. Как бы кого-то разыскивая, он пошарил фонарем по камере. Затем, направив фонарь прямо на меня, скомандовал:

— Встать! Собрать вещи! После завтрака готовьтесь в дорогу!

Я молча встал, совершил намаз и начал собирать вещи. Немного погодя совсем рассвело. Начинался еще один безрадостный день моей жизни.

Было очень холодно, с севера дул сильный, пронизывающий насквозь ветер. Вокруг все было покрыто инеем — стены домов, стволы деревьев. Зима, видимо, наступила по-настоящему.

Всех нас собрали во дворе. Я поздоровался с Ричардом и Артуром, спросил их о здоровье. Но тут один из бойцов прикрикнул:

— Разговоры запрещены!

Кирсанов, видно, тоже сильно продрог ночью. Ом не мог стоять спокойно, переступал с ноги на ногу. Наконец закричал со злобой:

— В такой холод — и ехать верхом? Вы что же, убить нас хотите? Совести в вас нет!

Низкорослый командир в бурке из верблюжьей шерсти подошел к Кирсанову и насмешливо спросил:

— Что, холодно?

— Нет, жарко, так жарко, что даже мозги плавятся! — Глаза Кирсанова, казалось, вот-вот выскочат из орбит, так он был зол. — Вам только бы болтать о человечности. На это вы мастера. А на деле… Эх, вы…

Низкорослый ничуть не смутился. Тем же насмешливым тоном ответил:

— Не волнуйтесь. Вот отправитесь в дорогу, согреетесь. Придете в себя. Тогда и поговорим о человечности!

Кирсанов больше ничего не сказал, только сердито проворчал что-то под нос.

Низкорослый скомандовал:

— По коням!

Кроме нашей четверки, было еще двое незнакомых арестантов. Всех шестерых по двое посадили на трех лошадей. Наши вещи навьючили на четвертую лошадь. Я взял к себе в седло Артура. Месяц тюрьмы и ему обошелся дорого: лицо побледнело, в глазах погас прежний молодой огонек. Мне показалось даже, что он стал как-то меньше ростом.

По дороге Артур рассказал мне все, что пережил за этот месяц. Его тоже допрашивал Габдуллин. Все те же приемы, та же песня. Угрожал, обещал… Наконец ему надоело, и он прекратил допросы.

Ветер становился все суровее, в воздухе пахло снегом. Но командир, разметав по ветру полы своей черной бурки, ехал впереди, ничуть не сбавляя рыси. После полудня мы остановились на привал в каком-то пустынном овраге, поели, напились чаю и двинулись дальше. Населенные места вблизи Турткуля остались уже позади, и мы ехали теперь по безжизненной пустыне. Командир явно торопился, было ясно, что