Том 1. Усомнившийся Макар - Андрей Платонович Платонов
Иван уже знал, что в могиле тепло, а в глубоких землянках рыбаки живут и зимой у самого льда.
Бесится в тесном теле комками горячая крутая кровь, а работы подходящей нету. Думы все Иван передумал, дела произвел. Хату Петру починил, плетни оправил, баклажаны ополол – все как следует быть.
Сидит Иван вечерами и ночами на завалинке. Сверчки поют. В пруде басом кто-то не спеша попевает и попевает, как запертый бык.
Радость внутри сердца Ивана кто-то держит на тонкой веревочке и не пущает наружу.
– Тебе б к бабе пора, – говаривал Мартын Ипполитыч – сапожник-сосед, мудрое в селе лицо, – взял бы девку какую попрочней, сходил бы в лес с ней – и отживел. А то мощой так и будешь.
А Иван совсем ошалел. Мартын же иногда давал ему направление:
– Атджюджюрил бы какую-нибудь лярву – оно и спало бы. Пра говорю!
И шел раз Иван по просеке в лесу. Ночная муть налезала на всю землю. В воздухе почти невидимо было, и запахло хлебной коркой.
И идут сзади вслед торопкие и легчайшие чьи-то ноги. Иван обождал. Подошла, не взглянула и прошла Наташа, суржинская девка. И видел и не видел ее ранее Иван – не помнил. В голове, в волосах и в теле ее была какая-то милость и жалость. Голос ее должен быть ласковый и медленный. Скажет – и между словами пройдет дума, и эту думу слышишь, как слово.
И в Ивановом сердце сорвалась с веревочки радость и выплыла наружу слезами.
Наташа ушла, и Иван пошел.
На деревне – тишина. Из сердца Ивана повыползли тихие комарики – и точат и жгут тело, и сна не дают.
Шли дни, как пряжу баба наматывала. Живешь, как на печке сидишь, и поглядываешь на бабу – длинен день, когда душа велика. Бесконечна жизнь, когда скорбь, как сор по просу, по душе разрастается.
Простоволосые ходили мужики. Чадом пошла по деревне некая болезнь. Тоскуют и скорбят, как парни в мобилизацию, все мужики.
Баб кличут уважительными именами.
Феклуша, дескать, Марьюшка, Афросиньюшка, Аксинь Захаровна!
Благолепное наступило время.
Посиживал Иван с Наташей и говорил ей, что от них по деревне мор любовный пошел. От одного сердца вспыхнули и засияли сердца всех. Завелась у Ивана в теле от Наташи как бы гнида или блоха, выпрыгнула прочь и заразила всех мужиков и баб.
Здесь вошь любви, но она невидима.
Но гниды эти – невидимы, и их нельзя перелущить ни на когте, ни на камне.
Пускай прыгают они по всему белому свету – и будет тогда светопреставление.
Тихо ласкали по деревне люди друг друга. Но от этих ласк не было ни детей, ни истомы, а только радость – и жарко работалось.
Приезжал доктор из волости, обсвидетельствовал некоторых и сказал:
– История странная, но вселенная велика и чудесна – и все возможно. Мы, как Ньютон еще сказал, живем на берегу великого океана пространств и времен и ищем разноцветные камушки… И эта бацилла аморе только самый редкий и чудесный камешек, которого еще никто никогда не находил…
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ,
ясно намекающая на новые затеи Ивана
Роса паршивая падет на лист, и ну – пошла по листу ржавость и паскудство. Так и слова докторовы о любовной вши пали Ивану на душу. Едят душу, паскудят. Хочется Ивану вшу эту любовную дойтить, доглядеть. А она – невидимая. И почал Иван Копчиков ржаветь, что лист от дурной росы. Конопатый стал, яко росный огурец. Вся его миловидность – вроде картинки на солнце выцвела.
Вспомнил Иван курган любимый. Опять на него переселился. Просидел под небом, как под крышей, все лето – хвать за голову, а на голове волосья, что твоя сторновка. Сухие и ломаются.
– Чудасия!
Глядь-поглядь – во все стороны черно, как в трубе от сажи. Степь черная, как кошка. Не заметил Иван Копчиков, как солнце засушливое обглодало дочиста землю. Оно-то и волосы его в сено превратило.
Сразу тут забыл Иван о любовной вши. Всегда так: коли жрать нечего, не токмо о любовной, а и портошной вши забудешь!
Трижды сплюнул Иван в одно место. Нету слюны: в один миг в землю ушла.
Погрозил Иван кулачищем своим паучищу проклятому – огневому солнышку:
– Я ж тебе, чертушка, подложу свинью. Боле тебе нами не властвовать. Доконаю, подчиню тебя нашей воле.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ,
где сверкуляющая небесная сила обретается Иваном и замордовывается в работу навеки
Потянулась опять тщедушная жизнь, как щи. Живешь-живешь, а жизнью все не налопаешься. Плохо жить без гниды любви, как без мяса обедать.
Пустынножительством стала земля, ибо свирепело и дулось жаром солнце, будто забеременело новым белым огнем неимоверной злобы.
А по полям только шершавый терпеливый жухляк трепыхался, да змеи в горячем песке клали длинные пропадающие страшные следы. Змея, она не похожа ни на одного зверя, она сама по себе, немая и жуткая тварь.
Змея не любит ничего, кроме солнца, песка и безлюдья.
Как в печке, сгорели посевы и с ними – жизнь. Тела мужиков обтощали – и не только вшам любви, но худощавым плоскушкам еды не хватало.
Ни тучки, ни облака, ни ветра. Один белый огонь цельный день, а по ночам медленно-текучие оглядывающиеся звезды.
Тишина во всем мире, потому что подступала смерть.
Иван переменился. Высокий стал, худощавый парень, с терпеливыми стоячими глазами. Пушиться стало лицо и полосоваться бичами дум.
И вот уже в августе месяце трое суток то наступала, то отступала и дробилась зноем тяжкая туча. Разнесло ее во всё небо.
– Не к добру, – говорили старики, – из такой не вода, а камни полетят.
Вышел в поле Иван и ждал. Ни души. Птица, зверь и всякое насекомое исчезло и утаилось.
Насела туча, темнее подземных недр. Но ни капли, ни звука из нее.
Ждал до вечера Иван – не шелохнется туча.
Всю ночь не спал, все слушал, как камни вниз полетят. Ничего не было, и утром так же стояла туча.
И только в полдень осенила, ослепила небо и землю сплошная белая молния, зажгла Суржу и травы и леса окрест. И вдарил гром такой, что люди попадали и завыли и звери прибежали из лесу к избам мужиков, а змеи торцом пошли в глубь нор и выпустили сразу весь яд свой.
И полетели сразу вслед за молнией на землю глыбы
