Шон О'Фаолейн - Избранное
В этом протянувшемся на милю тоннеле все причины были со мной в темном вагоне, где пахло остывшим паром и минутами из вентиляционных отдушин на крыше выплескивалась вода. Внезапно тоннель оборвался, и я почувствовал себя как ловец жемчуга, вознесшийся из глубин моря к свету дня. Разом вокруг распахнулся освещенный солнцем зеленый простор. Внизу по пыльным сельским дорогам легко скользили к маслобойне розовые автомобильчики. На лугах паслись черно-белые коровы. Повсюду в полях люди заняты были своими утренними трудами. Я открыл окошко, впустил свежий воздух. Уселся поудобнее и погрузился в газеты и в нахлынувшие на меня мысли о доме и о работе, и чем дальше уносил меня поезд, тем реже взглядывал я на поля за окном, тем дальше отступали образы и мысли этих двух дней.
С тех пор я ни разу не видел Мэла, хотя оба мы уже очень немолоды; но раза три или четыре в памяти у меня словно срабатывал переключатель и вновь возникал Мэл — неясная тень с двумя седеющими пучочками на скулах и длинным, как у Шерлока Холмса, носом… Раза четыре, не больше. Однажды он мне все-таки написал, спустя некоторое время после того, как умерла тетушка Анна — не тогда, когда она умерла, а именно спустя некоторое время, — умерла восьмидесяти одного года, все еще оставаясь у него экономкой. Он благочестиво позаботился о похоронах и прочем. В письмо он вложил несколько моментальных фотографий, которые нашел у нее в сумочке: она в молодости, на карском ипподроме, я мальчишкой. В завещании, упомянул он, она отказала свои дивиденды ему.
НЕВЕРНАЯ ЖЕНА
Перевод Е. Короткова
Он обхаживал свою прелестную мадемуазель Морфи — в действительности ее звали миссис Михол О’Салливан — уже полтора месяца, и все перипетии этой охоты ее так занимали и развлекали, так весело, даже задорно вела она свою роль, что в недалеком будущем он предвкушал победу. При самой первой их встрече в день святого Патрика на коктейле в голландском посольстве, куда она явилась с мужем, не способным даже слова проронить ни о чем, кроме ножниц всевозможных размеров, производимых где-то на западе Ирландии, явно смущенным и выпившим слишком много ирландского виски, она сразу же ему понравилась не только потому, что у нее была великолепная, в стиле Буше фигура, медные волосы, зеленые, словно липовая кора, ирландские глаза и безупречная кожа, но и потому, что ей была свойственна спокойная, продуманная, не бьющая в глаза элегантность: костюм от Баленсьяги, изысканные перчатки, матово поблескивающая сумочка крокодиловой кожи, крохотный батистовый кружевной платок, горьковатый слабый аромат духов. На всякие такие штуки у него был богом данный глаз и нюх. В конце концов, это входило в его служебные обязанности. Рог протрубил во время их второй встречи двумя неделями позже в посольстве его страны. Она пришла одна.
И вот через неделю, а может, и скорей придет конец всей этой веренице нежданных предваряющих встреч — их устраивала главным образом она, а он не уставал молить об этом, — этих наивно-изумленных «кто-бы-мог-подумать-что-вы-окажетесь-здесь» то в зоопарке, то на скачках, то в кинотеатре, на вернисажах, вновь в посольствах (однажды он, смеясь, сказал: кажется, вся дипломатическая служба Европы опекает наш взаимный интерес), долгих поездок в Дублинские горы на его двухместном закрытом «рено», загородных непринужденно-интимных ленчей — лицо к лицу, нога к ноге (они уезжали за город, потому что она сразу же ему внушила, что Дублин — биржа сплетен, казино молвы), придет конец этим обворожительным предвиденно-непредвиденным tête-à-tête, как бы подаренным им судьбою, а точнее, просто-напросто вырванным у судьбы, под полураспустившимися почками и надвигающимся на них небосводом в Феникс-парке, когда в городе, внизу, вспыхивают первые огни, знаменуя для него конец еще одного скучного дня на Эйлсбери-роуд — дублинской улице посольств, — для нее же дня, возможно, более приятного, но, как он эгоистично уповал, тоже не столь уж волнующего в ее элегантной антикварной лавке на Сент-Стивен-Грин. Мало-помалу эти милые их встречи, торопливые рассказы о себе сотворили свое дело: знакомство превратилось в дружбу, они обменивались понимающими улыбками, когда на глазах у них происходил какой-нибудь забавный эпизод, с нетерпеньем ожидали следующего свидания, беспредметная нежность переполняла их, и взаимное влечение натягивалось все сильнее, как тугая тетива. По крайней мере так ему казалось. Каждый день теперь и даже каждый час шел неуклонный медленный отсчет, более медленный, чем ритм в концерте Мендельсона ми минор, более медленный, чем замирающая секвенция идиллии «Зигфрид».
Сладко льющаяся, тягучая, закрученная коконом спираль малеровской «Песни земли», которую он слушал в записи на пластинку, вызывала в его воображении ее смутную, уклончивую улыбку, взгляды украдкой, которые она бросает на него, медленно снимая одежду, а он умело ведет ее дальше, разжигает ее, втягивает в игру и все ближе подводит к блаженной, ослепительной черте… И тогда уж без оглядки!
Лишь одно опасение не покидало его — не то, что называют дурным предчувствием в полном смысле слова, скорее беспокойство, нет-нет да и посещавшее его. Он боялся, как бы в последний миг, когда тело ее освободится от диктата рассудка, она не пошла на попятный. Этот страх охватывал его каждый раз, когда с улыбкой слишком робкой, не способной разогнать его тревоги, она упоминала — в который уж раз! — что она католичка, папистка, воспитанница монастыря, а однажды со смехом рассказала ему, что во время монастырской жизни ей даже пришлось представлять младенца Иисуса. Все это каждый раз его пугало, напоминая, сколь печально потерпел он крах, когда дело было уже совсем на мази, со своею прехорошенькой, но, как выяснилось внезапно, чрезвычайно нравственной кузиной Бертой Онэ, давно, очень давно — он учился тогда в Нанси, в лицее; еще через несколько лет такой же поворот от ворот в Квебеке; потом в Рио — это уже была пощечина, чуть не вызвавшая скандал в обществе; все эти неудачи так болезненно врезались ему в память, что каждый раз, когда хорошенькая женщина затрагивала в его присутствии религиозную тему, даже в таком невинном контексте, как: «Слава богу, что я не купила эту шляпку, эту юбку, эти акции, эту кобылу», он словно наталкивался на барьер.
Он пугался до смерти, когда она произносила какое-нибудь из этих зловещих слов, и, желая обрести уверенность, прибегал к уловке, которую именовал «проба шербетом»: отпускал какую-нибудь игривую шуточку, дабы проверить, как она ее воспринимает. Например, рассказал, как юная принцесса, впервые в жизни отведав шербета, вскричала: «Ах, какая прелесть! Мне очень жаль, что это не греховно!» Его радовало, что она не только весело смеется, слушая его анекдоты, но в ответ всегда рассказывает свои, иногда поразительно грубые; лишь много позже ему пришло в голову, что она таким образом наказывала его за фривольность. Ему доводилось замечать, что священники, крестьяне и дети мрут со смеху над какой-нибудь сальной остротой, давятся от хохота, если при них даже самым туманным образом упомянут, скажем, бедра. Так что же она такое, дитя природы? А она все повторяла, она снова повторяла эти внушавшие ему тревогу слова. Будь перед ним скромница, ханжа, тогда бы все понятно, но она-то чего ради произносит их? Может быть, эти слова, как острая приправа, придают пикантность ожиданию, усугубляя удовольствие своей порочностью? Может быть, они, как удары хлыста, подстегивают ее пуританскую чувственность, помогая сделать последний рывок и выбраться из трясины нерешимости? И лишь когда они уже переступили порог, у него забрезжила догадка, не предупреждала ли она его таким образом, что она не легкомысленная и не распутная женщина, не кокетка, не вертушка, что в сердечных делах она une femme très sérieuse [84].
Обо всем этом он мог бы догадаться и гораздо раньше. Чуть ли не с первого дня он знал, что она принадлежит к высшему обществу, ее отец — судья в Верховном суде, дядюшка — высокое духовное лицо в Ватикане, образованный светский прелат, любящий спорт и не чурающийся новшеств, — убедил ее папеньку послать ее для завершения образования в Рим в монастырь Сердца Христова, что возле площади Испании; его выбор, как впоследствии выяснилось, главным образом определяло то, что монастырь находился неподалеку от клуба верховой езды на вилле Боргезе, а по мнению его преосвященства, образование богатой девицы могло считаться завершенным лишь после того, как она получала полный комплекс знаний по части псовой охоты. Ферди узнал от нее множество презабавных, занятных вещей о ее дядюшке. В положенное время она возвратилась из Рима в Дублин, и каждый раз, когда его преосвященство приезжал на родину поохотиться, они ездили верхом вдвоем. Дядюшкино внимание представлялось ей весьма лестным, пока она не обнаружила, что служит ширмой, прикрывающей его безудержную страсть к леди Кинвара-и-Локрей, в те времена главе охотничьего общества.
