Акбилек - Аймаутов Жусипбек

Покалякали, нарастабарились женщины, вдоволь наболтались и разошлись — каждая к своему казану.

Дожидаясь жену, Мусабай что только ни передумал, да так ни к чему и не пришел в своих мыслительных потугах, скособочившись на постели, ну прямо как арабская буква د. суть в том, что был он из скоробогатеев и чувствовал себя еще в новом состоянии достаточно зыбко (еще вчера был среди городской бедноты, как, впрочем, и его жена). А поднялся благодаря своей супруге, ее станом, можно сказать, все нажито. А туг в прошлом году пропали у него две кобылицы и обнаружились на пастбищах Мамырбая, да дотянуться до них он так и не смог.

Непременно должен был Мамырбай прикрыть своих, даже если их дела являлись очевидным конокрадством, иначе как он будет выглядеть перед своими людьми-то, как удержит под собой? А теперь его дочка попала к нему, как тут не отыграться, вот какая темная идейка бродила у него в голове. Припрятать девчонку, так весь аул уже знает про нее. Даже если свои не донесут, выдаст Бирмаган. Этот работник все лето ссорился со всеми мужиками, к бабам лип, как смола. Да еще его рыжая баба… А если отве сти ее к кому-нибудь подальше? Тоже никак не утаишь. Всем известно, что разыскивают Акбилек. Может, подсунуть ее под какого-нибудь парня для пущего позорища? Только какая от этого прибыль? Нет, надо выдумать такой болезненный ход для Мамырбая, чтобы знал… Но что тут выдумаешь? Вот проблема — тяжеленькая проблема. Тут и жена явилась и давай рассказывать, какая красавица эта Акбилек, да так расписывала ее, что и у него появилось похотливое желание. Да что он мог, минуя Боз-изен?

— Да какое мое дело до ее красот! — только и воскликнул в сердцах.

— А кто сказал, что есть тебе до нее дело? — туг же поставила она его на место.

Оставалось Мусабаю так и лежать на боку, пыхтя да пуча глаза. «Подвинься!» — пихнула его баба, легла к нему спиной и пригорюнилась, вспомнив давний неразрешимый вопрос: «И как я вышла за этого дурня?»

В полночь попробовали разбудить Акбилек к чаю, но она так и не проснулась. А утром раскрыла глаза — дом полон людьми. Посмотрела направо, а там сидит дядюшка ее двоюродный Амир.

— Дорогая моя! — воскликнул Амир, челюсть его задрожала, руки растопырил.

— Дядюшка! — только и воскликнула Акбилек, прижалась щекой к его плечу и зарыдала.

Приехавшие из родного аула вместе с Амиром двое парней переглянулись и, как ни пытались придавить хрипы в горле, не сдержались и сотрясли ревом свод обиталища Кумсинай. Звуки эти подвигли и женщин прийти в волнение, и они хором запричитали, даже Боз-изен горе стно прислонилась к печке и вздохнула:

— Иначе как!

Но все равно собравшихся женщин не удовлетворила развернувшаяся сцена, они посчитали, что Акбилек недостаточно горько плакала, не было в ее плаче ярких интонаций. Не смогла отчаянно запричитать первой, как принято даже на обычных проводах или там похоронах, упоительно, с надрывом вынести красным словом прячущееся сердечко свое, чтобы переполнившая ее то ска выплеснулась более-менее приличной агонией, а так простенько зарыдала, и все тебе.

Ну не научилась Акбилек причитать, как положено, казалось ей, что до первого горя — прощанья с родительским домом — ей ой как еще далеко, все ребячилась в пятнадцать лет… Голосила лишь раз при быстро обмякшем теле матери, а потом горевать о своей головушке пришлось тихо-тихо… Понятны ли были вообще причины ее такого простенького поведения — неизве стно, но, видя перед собой всего лишь плачущего ребенка, были они весьма разочарованы.

Постояли-посидели они, молча поплакивая за компанию, да переглядываясь, пока Амир не объяснил свое скорое явление:

Как только вестник из этого аула ночью появился, сон как рукой сняло, вскочил на первую попавшуюся лошадь — и сюда.

Стало быть, пока Мусабай обсасывал свои мстительные мысли, Бирмаган посадил на самого быстрого скакуна своего человека и отправил к Аману, не глядя на наступившие сумерки. Рыжеволосая жена Бирмагана тоже не в стороне, поболе других проникнувшись сочувствием к Акбилек, оказалась ближе всех к ней и в сей миг, взяв ее за руку и стараясь не пялиться на нее, произнесла:

Услышали, так жаль стало тебя, больше чем родную дочь. Что мы еще могли?

А один из приятелей Амира:

Вот как родство у родственников-то проявляется, — сказал и уставился нагло на Боз-изен, словно давал понять: «Верховодила вроде как недавно, ну и что ты сейчас?»

Знал, конечно, о столкновении Мусабая с Мамырбаем. Еще бы, видать, он лично знался с угнавшими лошадей у Мусабая барымгачами. Услышав о родственных предпочтениях, Рыжая тут же зацепилась за сказанное и, дернув плечами, добавила:

Э, да о чем гут и говорить… Мы, как некоторые казахи, за чужое дерьмо не цепляемся…

Но Бирмаган не дал ей разогнаться, тут же оборвав липший бабский наскок:

— К чему толковать об этом!

Но даже перепалка меж супругами не обрадовала Боз-изен. Видать, не удастся ей вставить тут свое решающее слово, помрачнела, сжала плоские губы. Разве пришлось бы ей такое тут терпеть, если бы этот похрюкивающий кабан не послал ночью вестника на коне? А рыжая баба его… Сучка вонючая! Не пересчитать ее пакостей!

Кумсинай принялась заваривать чай. Аульчане вышли размять ноги. Рыжая стала приглашать Акбилек к себе, Амир же, воздав благодарения Богу, заговорил о возвращении домой. Тут и Бирмаган стал навязываться с гостеприимством, но го сти заспешили.

Если так, оседлаю для Акбилек своего гнедого иноходца, да и сам доставлю ее к отцу как полагается! — заявил Бирмаган и вышел.

Такой поворот событий окончательно сразил Боз-изен. Вернулась домой и:

Жизни тебе не видать, обжора! Сидит себе, как силой нечистой придавленный! — давай грызть мужа.

Мусабай отмолчался.

У своей коновязи Бирмаган, накинув на седло гнедого красивое одеяльце, посадил на него Акбилек, сам героем вскочил на кобылку и рядком с ней и Амиром двинулся в желанный всеми путь.

А дервиш отправился по своей дорожке.

По дороге Амир заговорил о том, как хорошо, что вовремя встретился дервиш, мол, и от дуаны есть кое-какая польза, бродит там и сям да везде, однако не одобрил его склонность к нищете, счел зазорной его привычку и зимой, и летом зазря ходить босиком. Попозже рассказал о захваченных белых, о Myкаше.

Ехавшая с низко опущенным лицом, Акбилек прислушалась. О пленении белых тут только и услышала… Поняла, и кем был тот человек, подошедший к ней, прятавшейся, скорчившись, той ночью в яме, и велевший перед уходом куда-то: «Полежи пока тут». Мукаш! Вот кто указал русским на нее. Перебрала все прошедшие дни и краешком памяти коснулась Черноуса. Миг — и вновь он перед ней: с ласками… с винтовкой… И удивилась, что жива, что едет с родными дядями домой. За сим странным удивлением навалилось чувство стыда. Теперь она не прежняя Акбилек, теперь она обслюнявлена, потоптана, измарана… Прежде девственно чистое, как молозиво, тело изгажено, пропитано грехом, меж нетронутых, белоснежных ее грудей свил гнездо ворон, не девица — курва. Невинное прежде сердце продрала червоточина грязная, нет оправдания.

Ой-ай! А как же мой нареченный? Откажется… конечно, откажется! К чему ему объедки русских! И если откажется, то кто подберет? Для людей я, как язва, гнойная язва! Ведь все это ты знала, знала! Наверное, у меня с головой что-то такое… Почему меня той ночью не разорвали волки так, чтобы и ноготка от меня, бесстыжей, не осталось?!

Все станут только отворачиваться от меня! От девки, истасканной, старой девки. И кожа вот — вся в морщинах, груди вроде как висят, спина кривая, бедра как расплющены… Губы бледные, вся холодная. Смотрелась в зеркало там, у русских, — лицо расплывшееся было такое, вроде и бельмо появилось… Чуток лишь пожила, а уже старуха!

Бог мой, Бог мой!.. Отчего я не пропаду куда-нибудь прямо сейчас, не погибну как-нибудь! Пусть конь споткнется подо мной, а я под копыта его без звука! Или провалилась бы подо мной земля и сглотнула бы меня! Можно и так: налетела бы черная туча и молнией меня ударила! Если и это невозможно, тогда пусть ведьма на меня налетит и меня задушит! Ну, если и так не случится, то как только приведут меня к отцу, пусть упаду, хлоп ресницами, и все, лучше умереть, чем жить и помнить!