Все хорошо, мам (сборник) - Безсудова Елена

Когда я проснулась, Анастаса уже не было. Она уехала готовить к выступлению Грея веранду на горе с сумасшедшим, по ее словам, видом на город. Рядом дремала Фрида. Увидев, что я зашевелилась, она подняла голову, зевнула и дыхнула на меня тухлятиной.

Грудь сильно болела, и я довольно долго сцеживала молоко, стоя под душем. Собака с интересом наблюдала, как я сжимаю ее пальцами и тонкие бежевые струйки смешиваются с водой. Интересно, у нее были когда-нибудь щенки.

Я осмотрела себя в большое зеркало, мягкое тело родившей женщины, повернулась спиной – ссадины еще не зажили. Но я не могу попросить Мастера бить меня нежнее. Иначе не будет никаких ощущений. Мы познакомились с ним три года назад. Раз в неделю я отпрашиваюсь с работы прямо с утра, бабка ведь не отпускает меня на ночь, и мы уезжаем в его загородный домик с глухим забором. Там он истязает и насилует меня. Связывает руки за спиной и бьет кожаной плеткой с металлическим шариком на конце. Я кричу на всю деревню и знаю, что никто не услышит – кроме нас там никого нет. Я люблю Мастера. Он никогда не делает мне больно случайно. И он дал мне Веру.

В двенадцать у меня была назначена встреча у Саграда Фамилия. Анастас оставила на столе йогурт и хлебцы, но я так волновалась, что не могла проглотить и кусочка. Вспомнив, что рыбин гостеприимная хозяйка купила на последние евро, я положила несколько синих купюр на полку с Бродским, придавив их гранатовой пепельницей.

Я пыталась удлинить ресницы тушью, но не могла – тряслись руки. Я нашла в помойном ведре среди вчерашних рыбьих костей два довольно приличных бычка и выкурила их один за другим на балконе. Я села на пол, подтянула к себе Фриду и уткнулась в ее пахнущий псиной лоб.

– Собака, все хорошо, все хорошо, собака.

Я вышла из милого дома Анастаса, который уже облепили строители с ведерками с краской, но вспомнила, что забыла дурацкие валенки. Пришлось возвращаться. Я бежала к метро с неудобным пакетом в руках, и мне не хватало воздуха. В глазах плыли темные круги. В животе сжался клубок тошноты, по спине струился ледяной пот. Я вышла из подземелья и оказалась в тени главного монстра Барселоны. В его прохладе старались задержаться и раскаленные автомобили, и туристы. Саграда Фамилия напоминал сожженные свечи. Подъемные краны замерли в ожидании нового поворота в мировой истории.

Я глянула на часы – ровно двенадцать, и стала всматриваться в прохожих, в одинокие фигурки у подножия здания. Я вся превратилась в одно стучащее сердце.

– Аннуля! – Я услышала ее голос, он совсем не изменился за эти годы, и обернулась.

Навстречу мне приближалось солнце. Солнце, которое так жестоко отняли у меня двадцать лет назад.

Мама вцепилась в меня и зарыдала на всю площадь. Мы стояли обнявшись, прохожие с недоумением оборачивались.

Я не могла плакать.

– Господи, Аня, – мама наконец обрела дар речи. – Я уехала, потому что не могла жить с твоим отцом и его ужасной матерью. А ты так на нее похожа – вылитая Антонида!

Я смотрела на ее красивое лицо в мелких морщинках и не могла поверить, что она такая старая. Сделала короткую стрижку. Стала блондинкой. Ростом ниже меня. Или совсем не изменилась? Двадцать лет стерлись, будто их и не было. Для души не существует времени.

Мама снова заплакала, заметалась, по-бабьи закрывала рот рукой в тонких золотых браслетах. Тыкала в меня заграничными пакетами и восхищалась валенками. Я стояла как истукан. Наконец мы решили, что нам надо сесть и выпить кофе.

Она делала заказ и просила стейк прожарки медиум велл, я же не могла есть совсем и просто смотрела на нее, чтобы помнить еще долго. Мама рассказывала про свою семью, про работу в банке, про какие-то пышные кусты, которые она вырастила этим летом в своем Вифлеемском саду.

Я не могла вымолвить ни слова. Я вспомнила, что в моем детстве у нее был розовый халат в черных розочках. И запах, медовое молочное тепло. Я хотела положить голову ей на колени и лежать так вечно, гладить пальцем розочки.

И чтобы не было этого предательства.

– А вот, смотри, Алик с дочками сняли про меня фильм, подарок на день рождения. – Мама достала телефон и нажала стрелку, чтобы продемонстрировать видео. Фотографии мамы и всех ее увлечений – люстры с каплями хрусталя, декоративные гномы у нарядного дома, стриженые туи, медовики и чизкейки. «С днем рождения!» – кричат ей домашние и чокаются изящными бокалами. Ее идеальная семья. В которой не нашлось места для меня.

– Как ты? – спросила мама. – Как твои дела? Как ты жила все это время?

Мне хотелось рассказать ей все.

Про то, как после ее побега я год молчала, потому что умерла – ростки не живут без солнца. Про то, что много лет не могла испытывать никаких чувств, пока не познакомилась с Мастером.

Про то, как я стыдилась рассказывать, что она бросила меня, будто это была моя вина. Как ненавидела тех, кто осуждал ее, потому что продолжала любить.

Про то, как очевидная психопатия Антониды довольно скоро перестала быть забавной чертой характера и трансформировалась в неочевидное и оттого еще более изощренное насилие. А наша однушка – в филиал ада на земле. Мне было запрещено гулять после школы, заводить друзей, подходить к телефону, вспоминать и говорить про маму. Ночью, намазавшись мазями, Антонида укладывалась спать вместе со мной – боялась, что сбегу. Она гладила меня пальцами в трещинах и говорила, что я – ее жизнь. В трещинах застревали мои длинные волосы.

Про то, как моя спасительница надевала мне на голову тарелку то с супом, то с геркулесовой кашей только за то, что я «фашистка, воротила от еды нос, потому что в блокаду не жила».

Про то, что раз в месяц, аккурат в полнолуние, как истинный оборотень, Антонида устраивала эпический скандал с дракой и неизменным монологом, который отлетал бы у меня от зубов, даже если бы я очнулась после столетней летаргии. Главной его героиней была мама – «кукушка и проститутка которая сбежала в Израиль с поганым евреем потому что на меня ей всегда было плевать и правильно сделала у меня же диагноз еще в роддоме поставили я недоношенная мать специально родила меня на два месяца раньше срока уже тогда хотела выкинуть но бабушка меня выходила а в результате выросла внучка-жучка никакой благодарности другая бы руки целовала в ногах валялась а я только чужих люблю из дома все бегу шляюсь а бабушка между прочим могла бы жить сейчас в Германии припеваючи ее приглашали и не раз как сотрудника уважаемого НИИ она спутники запускала про нее в вечерке писали но бабушка не поехала из-за меня и деда этого старого мудака гниет теперь в треклятом Марьино».

Про то, как вечером, притомившись от себя самой, Антонида демонстративно утирала слезы на кухне. К ней робко приходила ошалевшая от скандала собака, прижималась к ноге. Баба протягивала ей шоколадную конфету и говорила: «Одна ты у меня подруга, кругом все предатели».

Про то, как после бабкиных бомбардировок я приходила в школу понурой, с расцарапанным лицом и синяками, аккуратно сложенными в ворот свитера. Говорила, что «поцарапала собака» – все знали, что кошки у меня нет.

Про то, как совершенно невозможно рассказать, что дома тебя сначала избивают, а потом просят прощения – «просто жесткая рука». И так продолжается из месяца в месяц, из года в год. Ох, уж эти женские циклы.

Про то, как, успокоившись, бабушка пекла пиццу, собирала всех за чаем и просила прощения. Мазала мои царапины календулой и обещала, что больше так не будет. Это все ее характер. Неуравновешенный. Она же не специально. У нее и отец такой был. Напьется пьяный и ну всех дубасить. С этого момента можно было расслабиться недели на две: наша мучительница подавала деду тапочки, не уставала повторять, какая я талантливая, доставала с антресолей мои детские рассказы, носила их училке по литературе на рецензию и сулила мне будущее великого писателя – «получше Зощенко». Но вскоре наступал период «нарастания напряжения». Бабка недобро молчала, рылась в наших вещах, собирала компромат – запрещенный дедушке «Беломор» и мои рисунки, на которых я давно боялась изображать маму, и готовилась к очередному наступлению. Дед, в предвкушении очередного скандала, сбегал с собакой и шатался с ней по «треклятому Марьино» безумным старцем часов эдак по пять в день. Ну а потом все повторялось. И однажды после очередного светопреставления дедушка умер. Сердце.