Акбилек - Аймаутов Жусипбек
Как только Орик узнала о том, что Акбилек носит под сердцем ребеночка, воскликнула:
А! Смотрю, охает, пыхтит, все норовит набок завалиться, думала, вся в мать пошла… пуговицы не застегивала на камзоле… вот почему чапан всегда на ней…
Теперь оставалось как можно ближе подобраться к падчерице, стала Орик вести себя так, словно совсем не помнит зла, заговаривала с Акбилек тепло, старалась угодить ей, в чем могла. Акбилек ничего не понимала и только удивлялась переменам, возникшим в мачехе.
Как-то раз Орик участливо обратилась к собравшейся выйти во двор Акбилек:
Живот простудишь, застегни пуговицы!
Акбилек задумалась: что это — подвох или действительно забота, еще более замкнулась, уныло, грустно хлопнула ресницами и молча вышла.
Еще один случай. Копаясь в сундуке, Орик наткнулась на сложенный вчетверо отрез сантопа и скроила себе камзол со складками, не преминув при этом вроде как посоветоваться с Акбилек. Сшить-то сшила, но носить не стала, все поглядывала на камзол Акбилек:
Дорогая, твой камзол словно сшит на меня. Давай посмотрим, как он в талии сидит, застегни-ка пуговицы.
До Акбилек наконец-то дошло, что мачеха хитрит, и, сняв с себя камзол, бросила ей со словами:
Что на мне рассматривать? Хочешь примерить — примеряй сама.
Окончательно не уверенная в своем подозрении, Орик встала чуть свет и, пробравшись к постели Акбилек, приподняла одеяло. Акбилек, почувствовав, что к ее животу прикоснулись чьи-то холодные пальцы, испуганно проснулась и вскрикнула:
— А… а… Что… кто это? — и вскочила.
Орик поспешила ее успокоить:
Ты раскрылась, вот я одеяло и поправила.
Все ясно! Вот вам девушка! Нет никаких сомнений, верно бабы говорили!
Отчего униженная, загнанная в угол женщина преследует другую, не менее ее несчастную, с неимоверным остервенением? Что Акбилек отняла у Орик, чего лишила? Все, казалось бы, при ней и осталось, калым выплачен. Что? А то, что продана она была и купил ее, разлучив с двумя детьми, не кто иной, как отец Акбилек. Все внутри ее разрывалось, когда она, видя двоих младших аксакала, думала о своих детях: «Что с ними теперь?»
Цепная собака свое зло вымещает, царапая все, до чего только способна дотянуться, а под рукой Орик оказалась, к своему несчастью, Акбилек.
Но не станем представлять Орик как безвозвратно взбесившуюся стерву. Постепенно дорогие байские вещи, обладательницей которых она стала, заслонили собой от Орик фигурки ее далеких детишек. Следить за богатством, преумножать его стало для нее новым захватывающим смыслом жизни. Изначальный повод для возмездия день за днем терял свою значимость, и скоро месть в Орик оторвалась от самого аксакала и, как самодостаточное чувство, стало искусством — занятием для души, когда выпадает свободный часик. Какое удовольствие иногда чуть подтолкнуть падающего! Ни с чем не сравнимое чувство, прелесть!
Среди животных человек — зверь. Какое наслаждение испытывает двуногий зверь, выискав запутавшуюся жертву! Разорвет не сразу, прежде покуражится, истязать любит стаей, чтобы видели, позлорадствовали, чтобы . похвалили, вот как ты, мол, его! А затем втоптать без следа в землю, каблуком по темечку. Особенно приятно расправиться с человеком, своей чистой, благородной жизнью вызывавшим у всех исключительное восхищение. Таких органически трудно переносить, не правда
ли? Согласитесь, что вы так смутились? Какого рожна какая-то личность выставляет себя безупречным человеком? Запачкать его до состояния себе подобного, чтоб ничем не выделялся.
В конце зимы Орик, посчитав, что аксакал полностью перешел на ее сторону и доверился ей, как никогда, решила окончательно покончить с Акбилек и сообщила ему о беременности дочери. Аксакал перепугался так, словно увидел перед собой вставшего на задние лапы скалящегося медведя:
— Ах! Ох!.. Брось… Брось! Ой!.. Ой!.. — только и нес.
Ну куца там ему отмахнуться! Баба заставила его поверить всем своим словам, в завершение, словно тому мало было, добила его тем, что уже и время-то наступило рожать. Аксакал растерялся, покрылся холодным потом и сжался. Мало того, что он до сих пор не избавился от чувства брезгливости к родной дочери, которое возникло в нем с самого первого дня ее возвращения, а тут на голову сваливается такая новость!
На днях он побывал у бая Абена и еще раз подтвердил, что не отдаст Акбилек замуж за Бекболата, а уже побывал в нужном ауле и там ладненько сговорился с новым сватом. Однако из этого другого места ответного шага так и не последовало. «Ни туда никак не спихнуть и здесь о ставить нельзя, да она одна обуза», — думал он, предпочитая уже даже не называть дочь по имени. «Если она умудрилась забрюхатеть, то могла бы сбросить выродка вовремя. Он же от русского. Да что там русский, да хоть и от казаха, все равно позорище какое — родить нагулянного ребенка! — слыханное ли это дело? Что еще может быть позорнее?» — говорил он и сплевывал. Святые, ай! Как теперь избавиться от этой? Куда ее запихнуть, чтоб глаза не видели? Душат таких, что ли? Забить до смерти камнями — узнает, что он чувствует! Связать по рукам-ногам — и в воду, что тогда скажет!
Душу аксакала разъедало желчное отчаянье, ему еда не еда, сидит сиднем в сарае, воля рассыпалась песком, а тут опять притащилась его баба и говорит:
— У твоей дочки схватки!
Глаза Мамырбая налились кровью, и он захрипел: вшьJ-Гони, гони… зараза! Сгинет пусть,
греховодница!
Видеть ее не хочу, видеть ее не хочу! — только и смог он произнести.
Крик его, действительно, был недолог, зато каков! Сову днем сорвет с ветки. Этой совой и кинулась к Акбилек Уркия:
Гонит! Гонит тебя из дома! Отец! Вставай скорей! Уходи! Уходи к своему. Есть свидетели, видели, как приезжал, как уезжал. Ну что нам с тобой делать, не убиться же?.. Здесь твой послед никто не замоет. •
Невозможно и высказать, как отозвались эти слова в душе и так мучавшейся и исстрадавшейся Акбилек. И все же она собралась с духом и, с трудом переставляя ноги, поддерживая руками живот, поковыляла от родного дома.
Ве сна сугробы разрыхлила золотой лопатой, земля под ними поплыла лужами со снежным крошевом. Куда ты? Стой! Обычный вечер, суматошно блеют козлята и ягнята, бросившиеся к соскам своих мамаш, тоже, надо сказать, не молчаливых. Ералаш!
Акбилек плетется среди этого гвалта и тает, как весенний снег, добралась до изгороди, за которой Уркия суетилась среди своих овечек.
Ойбай, ай! Да куда ты? Ты что! У нас дома посторонние!
Если так, тетушка, отведи меня в сторону и там придуши, убей! Все равно я мертвая! —
зарыдала Акбилек.
Оставь, не говори так плохо, — принялась успокаивать ее Уркия, а что делать?
Взяла ее под руку и повела в стоявшую рядом покосившуюся, сплюснутую землянку Черепушки. Так звали молодые женщины жившую там старуху. Нарожала она за свою жизнь много детишек, но только один из них выжил, дожил до зрелых лет. Теперь пас табун Мамырбая. Слыла она душевной порядочной старушкой; сидела тихо у себя в крошечной и темной, как могила, комнатке и вышивала и пришивала узоры на кошмах да нити плела для всего аула. В ее жилье и приличных одеял-то нет, на земляном полу — плетенка из чия, всякая рухлядь. Уркия ввела Акбилек в эту лачугу и принялась объяснять на ухо старухе произошедшие события.
— Ойбай-и! И что теперь мне прикажешь делать?! — воскликнула Черепушка и
принялась, сгорбившись, сооружать у печки ложе из старой циновки, потертых половиков и рваных одеял, затем вышла и, вернувшись с обрезками разных тканей, принялась сшивать их в лоскутину. В это время схватки у Акбилек то стихали, то усиливались, и сидеть не в силах, и лежать невмочь, и стонет, и скулит с перекошенным лицом.
Е-ей, дорогая, ай! Потерпи, потерпи! Донышко терпения — чистое золото, доверься Фатиме, святой Фатиме, — нашептывала старуха свои заговоры, осыпала роженицу пеплом, брызгала на нее водой и беспрестанно поглаживала ей живот. Когда схватки становились нестерпимы, Акбилек чуть слышно, сквозь стиснутые зубы взмаливалась:
