Осень в Декадансе - Гамаюн Ульяна
пыль — шелест — горячий луч — тень птицы
Они приходили порознь и уходили разными дорогами. Настенные таблички, дорожные знаки, билборды, светофоры — все состояли в заговоре, предупреждали, запугивали мрачными пророчествами. Высокое напряжение. Опасно для жизни. Не влезай, убьет. Не под ходи. Не прикасайся. Стой. Иди. Туда, где
пыль — шелест — горячий луч — тень птицы
В городских фавелах происходит все самое важное. Центр с его грохотом и китчем, причесанным газоном и куцей картиной мира — обочина жизни, что бы он там о себе ни думал. Другое дело — захолустье, метафизический голод и горький эскапизм окраин, где бесприютность возведена в жизненный принцип, а апатичный, вечно пасмурный пейзаж составлен из битых стекол, облезлых объявлений, потрепанных афиш, зазывающих на что-то линяло-клочковатое, растительности, отвоевавшей у асфальта пядь пространства, разнобоя дорожных знаков и выгоревшего неба над крышами домов. По улицам бродит безысходная тоска, воет, роет носом пыль, ест траву-мураву. Нехоженые поля амброзии утыканы высотками, которые ночь окрашивает в медный купорос. Дворы до краев наполнены детским криком, взрослой руганью и слабыми голосами ласточек, трудолюбиво выстригающих себе немного неба. Дети лупят по мячу, прыгают на батуте, качаются на плакучих ивах, как мавки; вооруженные баллончиками уличные самородки упражняются в искусстве граффити с текстами в жанре от дразнилки до шансон де жест. Бензозаправки изнывают от затяжной жары и сочатся ядовитым неоном, над расплавленным гудроном парят фата-морганы, и каждый автомобиль кажется полтергейстом со склонностью к акустическим эффектам и самовозгоранию. Ночью ландшафт размечают безымянные созвездья фонарей; в сумерках в небе разлита марганцовка, и лопоухие антенны вместе с телевизионной ересью слушают голос космоса; днем воробьи, как взбалмошные ноты, обсаживают провода, по собственной прихоти меняя партитуру пьесы, в которой
пыль — шелест — горячий луч — тень птицы
Когда в карманах появились листья, она не придала этому значения. На следующий день листьев стало больше. Спустя неделю она обнаружила зеленые залежи под кроватью и в ящиках письменного стола. Листья распространились, как вредоносный вирус, стали накапливаться в одежде, обуви, посуде, мебели. Однажды вечером она открыла водопроводный кран — и оттуда с шелестом посыпалось. Она ежедневно, с маниакальной тщательностью извлекала листья из самых труднодоступных закутков квартиры и с предосторожностями, достойными остросюжетного романа, выбрасывала гербарий в мусорный контейнер во дворе. Дворник, наблюдавший за ростом поголовья полиэтиленовых пакетов с листвой, угрюмо материл маньяка, но выследить неуловимого вредителя не мог. Меж тем деревья во дворе стояли с такими же густыми кронами, как раньше. Каждое утро приносило новые вороха листвы, пухлые кипы под кроватью, многослойные залежи и отдельные листья, разложенные веером на ковре. Самостоятельная борьба с напастью ни к чему не привела: она крошила листья, мяла, пыталась жечь, но зелень лишь исходила ароматным соком и выделяла едкий, слезоточивый дым. Листва сопутствовала ей повсюду, могла обнаружить свое присутствие когда и где угодно. Парки и скверы стали пыткой, непокоренная растительность — угрозой, пешая прогулка — опасным испытанием. Перед тем как войти в квартиру с телефоном на полу, она тщательно проверяла одежду; избавившись от улик, но не от порождаемых ими аритмии и тоски, она стояла на пороге, и ей казалось, что ее кожа и волосы предательски отдают листвой. В квартире запах листьев усиливался. Телефон на длинном шнуре, как цепной пес, стерег
пыль — шелест — горячий луч — тень птицы
Однажды они покинули квартиру вместе и медленно пошли по улице. Кроны деревьев нависали над дорогой, неуловимый поначалу шелест нарастал, пока не сделался торжественным и грозным, как хоровое пение в пустом соборе. Она шла потупясь, чтобы неосторожным взглядом не выдать себя, не выказать свою причастность к шелесту и терпкому, всепроникающему запаху листвы. Привокзальная забегаловка была забита под завязку. Бармен с медиумической отрешенностью манипулировал мясистым лаймом, официанты в длинных фартуках напоминали членов подпольной секты. С беззвучной будничностью отмеряли время настенные часы. И нужно было не смотреть на него и делать вид, что ничего не происходит, хотя она отчетливо видела в зеркале, что у него листья на спине. Три аккуратных маленьких листочка. Она хотела их стряхнуть, но руки онемели и не слушались. Слова давно закончились, и воздух заканчивался тоже. Она сидела, внутренне окаменев и затаив дыхание, и думала, что еще немного — и у нее посыплется из карманов. Тополь за окном раскачивался и шелестел. Стоило им встать из-за столика, как ветка продавила стекло и с дребезгом опрокинула стаканы. Осколки отразили
пыль — шелест — горячий луч — тень птицы
Спрятавшись в подсобном помещении, она долго вытряхивала листья из-за пазухи, освобождала карманы и рукава. По платформе валандались обрывки газет, ветер с ухватками карманника обыскивал прохожих. Старик в отрепьях с хитрым видом мистагога продавал подсолнухи. Один из вагонов облепили люди, в деловитости которых было что-то жутковатое. Зачем они его красят? Кого они туда посадят? Начался дождь; капли с упругим, капроновым звуком ударялись о листву. Они торопливо пошли вдоль состава, держась за руки, прочь от страшного, пахнущего краской вагона. Она старалась не отставать, не разжимать затекших пальцев, не думать о листьях у него на спине. Потом они стояли у вагона, не глядя друг на друга с упрямой обреченностью, с которой приговоренный к смерти не смотрит на палача, и только когда поезд тронулся, они все с той же обреченностью обнялись и соприкоснулись висками. Одуряюще пахло листвой. Мир превратился в
пыль — шелест — горячий луч — тень птицы
Замелькали вагоны, тепло отдалилось, шелест стих, запах листвы ослаб, и она побрела по платформе с чувством, что сейчас листья хлынут из нее со спазмами, как горлом кровь. Она вернулась в опустевшую квартиру и распахнула окна. Комнату запрудила тополиная листва. Ветви царапали, хлестали по лицу. Пол выстлали толстые, лоснящиеся корни с комьями земли. Время ворвалось в дом скоростным экспрессом и протащило череду утр и вечеров. Дожди проливались над тополиным морем, листву штормило, а во время штиля в комнату заползали кучевые облака. В зарослях обосновались насекомые, на подоконнике грелись ящерицы с гранеными глазами и пестрыми, похожими на инкрустацию узорами на коже. Телефон не умолкал, словно дотошная и въедливая бормашина; пришлось его закопать, но он продолжал надсаживаться из-под земли, издавая протяжные, пробирающие до костей звуки. Однажды очередная ветка вломилась в комнату и пригвоздила обитательницу к стене, исцарапав и едва не раздавив. Бок кровоточил. Солнце обжигало кожу. Она стояла, сливаясь с зарослями, и разглядывала свои ладони, похожие на листья с прожилками; затем размазала зелень и землю полосами по лицу — получилось что-то вроде боевой окраски. Телефон устал или умер, вместо него гремел хор голосистых, раскормленных цикад. Когда позвонили в дверь, она не открыла, — не потому что не хотела, а просто не могла понять, откуда этот звук и как его прекратить. Она уже подумывала забросать источник шума землей и листьями, когда дверь вышибли; пришлось отступить в заросли. Тщетно пришедшие пытались выцарапать ее из чащи, затащить в свою реальность и как-то приспособить к той бессмыслице, которая казалась им «нормальной жизнью»; принудить говорить, есть, спать. Она молчала и куталась в листву. Умаявшись, непрошенные гости поговорили, поели и уснули. На рассвете она осторожно выбралась из укрытия. Запах листвы исчез. Ни запаха, ни шелеста. С чувством безмерного облегчения, с отрадной мыслью, что наваждение кончилось и листья утратили над нею власть, что она теперь нормальный, здравомыслящий человек, равнодушный к листьям на чужой спине, она стала собирать вещи, бесшумно шаря в зарослях и роясь в земле. В ванной она умылась и рассеянно тронула плечо; пальцы нащупали что-то жесткое и гладкое. Она повернулась к зеркалу спиной и с лёгким беспокойством увидела три аккуратных маленьких листочка. Несколько тягостных минут прошло в попытках от них избавиться, и стало ясно, что стряхнуть их не удастся, что листья проросли, а не прилипли. Она вспомнила о листьях у него на спине — что, если они тоже проросли, а не прилипли? — но отогнала эту вздорную мысль. Она с минуту постояла, глядя в зеркало, нащупала болезненный, уходящий под кожу стебель, резко потянула и извлекла росток. Из рваной раны хлынули
