Шон О'Фаолейн - Избранное
Мне не спалось, и я позвонил в Дублин. Она была сонная. Она сказала: «Ох, это ты? Откуда звонишь?» Я сказал, откуда. Я умоляюще спросил, что нового. Ради бога, когда мне можно будет вернуться? Она сказала, что буквально через два с половиной года Ана-два защитит диплом. Что дитя у нас выросло очень умное и совершенно очаровательное. Волосы — как клумба желтых нарциссов, овеваемая ветерком; стройная, гибкая, бесстрашная, веселая, любимица всего колледжа. Она мне напомнила, что мне даже меньше чем через два с половиной года будет пятнадцать лет, а ей — сорок восемь. Она сказала, что любит меня по-прежнему. Нет! Нет! Нет! Что за вздор! Как это она может полюбить кого-нибудь другого? Да никогда в жизни! Она сказала, что у нее в Росмин-парке дождь, и очень сы-ы-ыро — слово растянулось в зевок. Она спросила, откуда я позвоню в следующий раз, и на мои слова, что я возвращаюсь в Бостон, поближе к ней, хмыкнула так недоверчиво, что я словно увидел, как она теплее укутывает в пододеяльник свои пышные тициановские формы, и благоговейно пожелал ей доброй ночи, а она сонно отозвалась: с добрым утром, милый; послышались душераздирающие гудки, и я очнулся в Манхаттане.
На другой день, ожидая обещанных уточнений из Техаса, мы бродили по городу с Биллом Мейстером и каждый час звонили в отель. Мы ходили пешком, ездили автобусом и подземкой, все время о чем-то спорили и в чем-то признавались — само собой, не без прикрас — и отдыхали в угловых аптеках-закусочных, салунах, городских парках, гостиных отелей, покуда, вконец выдохшись, не оказались на озаренной закатным солнцем из-за Гудзона могильной плите кладбища святой Троицы где-то в северо-западной части Нью-Йорка, на 157-й, что ли, улице. Очень характерно, что он завел меня туда под конец наших блужданий. Здешний уроженец, воистину подобный парижскому gamin [66] или неаполитанскому scugnizz’[67], конечно же, не обитает и даже не проживает в родном городе: он служит ему обжитой до последнего дюйма берлогой, а также любимым и ненавистным градом земным, с которым и за который надо биться, где надлежит мечтать и умереть, вернуть праху прах.
Он заметил, что всякое кладбище имеет два больших достоинства: покой и бесплатный — если на время — вход, причем это последнее его всюду привлекало, и не потому, что он был бережлив или скуп, а просто терпеть не мог быть объектом наживы. Так, он спрашивал: «А теперь куда вас тянет?»; я говорил: «Никогда не бывал в китайском квартале, в Гарлеме, в Деревне, на Бауэри», и он, не прерывая беседы, поднимал палец в знак согласия, озирался, чтобы сориентироваться, и, продолжая разговаривать, шел к нужной станции подземки и выводил меня наверх рядом или поблизости с тем самым «божеским» салуном, закусочной или рестораном, на который нацелился. Он знал наперечет лучшие городские плавательные бассейны (бесплатно или почти что); места, где можно послушать хорошую музыку (беспл. или почти что); любопытные частные художественные галереи (беспл.) — и, предлагая на выбор развлечения на открытом воздухе, вел от Аркад к зоопарку в Бронксе, через Ботанический сад, а оттуда в зоосад Центрального парка (бесплатно) и даже на запруженный народом Кони-Айленд, к аттракционам (беспл.), аквариуму и китенку.
Был, однако, район, где он не чувствовал себя по-хозяйски — хотя и признавал, что этот заповедник искусств ни с какой девушкой не минуешь, — средоточие города: дорогие отели, кинотеатры, театры, консерватория, опера, шикарные рестораны, фешенебельные кафе и престижные заведения, втиснутые между 42-й улицей и Парком; и он опять-таки соглашался, что без своего ослепительного центра Нью-Йорк был бы немногим ярче той же Филадельфии, равно как лишь причудливый горизонт отличает зрелище деловой части Нью-Йорка от заезжей и занюханной, заброшенной и уютной Бостонской бухты. Столичная цитадель мозолила ему глаза, напоминая о том, что вкусу и мастерству неизбежно сопутствует пошлая шумиха и наглое вымогательство. И он просто лишний раз самоутвердился в своей обособленности, когда вдруг сказал, что ему хочется зайти в музей Американо-индейского фонда в Вест-Сайде на 157-й улице (бесплатный, разумеется), а потом устал ходить по музею и вспомнил о ближайшем участке ничейной земли: вот мы и лежали рядом на кладбищенском островке посмертного покоя, между тем как остальные жители Манхаттана грудью прокладывали себе дорогу под землю и из-под земли — чтобы, вроде нас, прилечь и вкусить мир в своих крохотных укрытиях. Впрочем, я давно перестал изумляться поведению гражданина Мейстера, так впечатляюще он показал мне, что значит иметь в своем распоряжении единственный вполне оборудованный для житья город в единственной англоязычной республике на земном шаре — при условии, конечно, что вы его подчинили себе, а не он вас.
К тому времени мы уже наговорились о природе доверия между мужчинами и недоверия между мужчинами и женщинами, о мужском прямодушии и женской уклончивости, о тайной прочности любовных связей и тайной зыбкости брака, о независимости любовниц в отличие от зависимости жен, о недостоверности скрижалей истории и еще меньшей достоверности изустных воспоминаний, о монолитном единодушии евреев и столь же древних ирландских неладах и разногласиях, об упадке и крахе империи (мы уже успели завернуть не в один бар), а затем незаметно съехали к роковому вопросу — о крушении всех духовных твердынь современного Запада, особенно тех, которые казались незыблемыми в пору обручения Века Разума с Юной Америкой, — под взрывным напором таких сил, людей и событий, как Французская революция, Романтическое возрождение, Дарвин и Маркс, Фрейд и Эйнштейн, две мировые войны и крупнейшая из многочисленных катастроф двадцатого столетия: резкий Упадок и Крах последней мировой империи, Британской.
— Освободивший, — сказал он, — иные угнетенные народы — ирландцев, например.
— И вознесший, — отозвался я, — иные угнетенные народы — евреев, например.
Мы замолчали, посмеиваясь. Тут на меня, как говорится, снизошло. Всего несколько дней назад я перечитывал одну из лекций своего духовного наставника Уильяма Джеймса под названием «Вселенная с плюралистической точки зрения». Она стала мне внятной в полную силу, лишь когда мы прекратили походя обмениваться бойкими замечаниями об упадке и крахе империй — доантичных, Римской, Священной Римской, французской, голландской, британской и их угрюмых подобий, деспотий, явленных, как всегда, с Востока, точно солнце. Мне припомнились две фразы Джеймса из этой лекции — и будто свет зажегся в сумеречной комнате. «Плюрализм признает реальное существование вещей в их своеобразии. Монизм полагает всеобщность единственно целесообразной формой бытия».
Словно воочию, в высоте над могильными плитами предстали передо мной необоримые силы, сплавляющие всякую отдельную частицу бытия с огромным, слитным всеединством — до последней крохи наших милых, ничтожных и жалких потаенных жизней, покуда каждый не станет бессознательным выразителем, радетелем, поборником, продуктом всеобъемлющей и всепоглощающей нравственной системы. А те, кто предпочтет этой предустановленной всеобщности какую-либо иную форму или даже бесформенность, — те суть еретики, смутьяны, мятежники, шинфейнеры, уродцы, аутсайдеры, изгои, отщепенцы, хамы, нахалы, коммунисты, предатели — им прямая дорога в Ковентри или в Сибирь. Закинув руки за голову и глядя в небо, я терпеливо объяснил все это Биллу Мейстеру.
В ответ на мое заявление, что в итоге цивилизация наша распалась, он сказал:
— Может быть, но я — это все же я!
Я изложил свое кредо.
— Билл! Первого лица не существует, кроме как грамматически, для удобства выражения. Ваш еврейский монизм, ваше представление, будто вы и все ваши составляете цельную, плотную ткань без единого шва, ошибочно. Каждый из вас и из нас — это переливчатое множество, бесконечно изменчивое, такое же ячеистое и переплетенное, как изнанка телефонного распределительного щита, подвижное, как балет или цирк. И такова вся жизнь. Если бы было иначе, мы все сошли бы с ума. Множественность нашего сознания спасает нас от безумной идеи об однородной действительности. В разнообразии и переменчивости — наша свобода. Возьмите…
Я недоверчиво проводил глазами пролетевшего в небе голубя. Гораздо выше, размером такой же, над кладбищем пролетел непочтительный самолет.
— …Возьмите множественность мистера Эйнштейна. Он перетряхнул понятие о времени. Он справедливо настаивал, что всякое измерение длительности зависит от позиции измерителя в пространстве. Он открыл относительность. И все же, когда экономка спросила его, когда он желает завтракать, он сказал: «Сейчас!» Она спросила: «Где?» Он сказал: «Прямо здесь». Когда она спросила, что ему подать на завтрак, он ответил: «Бутерброд с индейкой», не учитывая скопища точек зрения в этих трех словах: точек зрения пекаря, мясника, молочника, повара, посыльного, сицилийца-солелома, экономки, прачки, птичницы и индейки.
