Шон О'Фаолейн - Избранное
Матери было за восемьдесят. Из своего кресла в углу она взирала на жизнь с самодовольством и иронией, достойными восседающей на облаке олимпийской богини. Многие годы старуха держала в городе пансион и знала кое-кого из ее однокашников по университету.
— А помните, мисс О., — вдруг сказала она, — была среди студенток такая бедовая девица — Китти Куни? Помните, конечно помните. Вы прекрасно ее знали. Она приехала откуда-то из-под Клойна. Папаша у ней был ветеринар.
— Да, кажется, помню такое имя.
— Еще бы. Не могли вы ее не знать. Такая, с золотой гривой. Красотка хоть куда! И, скажу вам, горячая девчоночка. Парень у нее был, звали Луни. Мы еще прозвали ее Куни-для-Луни.
— Да-да. Припоминаю. Очень милая девушка.
— Скажу вам, деточка, парней около нее кружилось что воронья по осени над пшеничным полем. Как вечер, так сидит с кавалером в передней зале впотьмах. Раз я зашла туда — про нее и из головы вон — и включила свет. Стоит там Луни у ней за стулом и держит обе руки у нее за пазухой.
Чтобы скрыть заливший лицо румянец, она склонилась над блокнотом и поспешила взять в руки перо. Но хозяйка, заметив, что она покраснела, громко рассмеялась. Старуха, довольная, издала горлом булькающий звук. Молодой муж тактично отвернулся и включил радио. Передавали Моцарта.
— А однажды купила она статуй Пречистой Девы — чтобы поставить себе в спальню. Большую — в человеческий рост, ей-ей. Пришлось Луни эту деву на руках переть от самой лавки. Да еще вверх по лестнице. А потом они полчаса ее устанавливали — тьфу, пропасть! «Силен ты, пострел, силен, — говорю я ему, когда они сошли вниз. — Одной-то девы, видать, было мало?» Он как глянет на меня — и наутек, а сам давится от смеха. Смекнул, к чему клоню. И вы думаете, красавица наша застеснялась? Ничуть. Интересно знать, что с ней потом приключилось. Женился он на ней или нет?
— Она уехала в Америку. Вышла замуж за французского графа.
— Ишь ты, сподобилась овечка божия. Выходит, эта фря теперь графиня? Ну и ну! Куни — графиня! Слышишь, Минни, что тут мисс О. говорит?
Под музыку и разговор, который слышала вполуха, она писала:
…Конурки эти — сущий подарок. Кусочек нашей прежней жизни. Хозяева мои родом из Западной Ирландии. Они держали пансион на Колледж-роуд. Я получаю истинное удовольствие, слушая их байки о частной жизни тех, с кем мы когда-то учились. В настоящую минуту они перемывают косточки Китти Куни. Помнишь такую? Она вышла замуж за фермера из графства Карван и первым заходом родила ему двойню. Так вот: я сделала свой выбор. Я буду жить здесь, в Ирландии, и жить с удовольствием. А хозяева мои — народ замечательный. И речь у них бесподобная. Вот только что, говоря о сметливости здешних ребятишек, старуха сказала: «Им хоть гусей на перекрестке пасти». Ну разве не прелесть? Да, те, кто покидает Ирландию, поступают неразумно, и ты в том числе. Жизнь в Ирландии овеяна чем-то теплым, душевным. Мне нужно…
Обнаружив, что жиличка не расположена поддерживать разговор, старуха, превозмогая боль, встала и с помощью дочери и зятя отправилась из своего угла наверх — спать. Еще некоторое время из ее комнаты над лестницей доносились кряхтение и стоны, затем кухня погрузилась в вечернее молчание. Когда музыка звучала тише, было слышно, как на улице мальчишки гоняют обруч по асфальту. Она приглушила радио, чтобы не мешать старухе, и музыка разлилась в воздухе тихим шепотом.
…Мне нужно сказать тебе о важном, — писала она. — У меня появилось непреодолимое желание отдаться какой-нибудь всепоглощающей страсти. Скорее всего, я увлекусь музыкой. Но мне нужно не только ее слышать. Нет, это будет не то. Этого мне недостаточно. Это меня не удовлетворит. Я хочу играть сама. Хочу погружаться в нее с головой. Если уж жить вне монастырских стен или интерната, то это нужно — непременно. Нужно что-то, поглощающее целиком. А так остается только читать, читать и читать. Сейчас я читаю Бальзака. Он порождает во мне страстное желание…
Вернулся сверху хозяйкин муж и принялся шарить в ящике кухонного шкафа.
— У меня, помнится, был здесь где-то шматок веревки.
Она откинулась на спинку стула.
— Пишете всё? — бросил он, склоняясь над ее плечом.
— Да, письмо родному человеку.
В тесном домике обходились без гостиной — огромный недостаток: ей негде было уединиться, только в собственной каморке, такой крохотной, что там не умещался даже стул и приходилось сидеть на кровати.
— Ночь-то какая, слава те господи, — красотища! — сказал он, не переставая рыться в шкафу. — Вон как вызвездило. Небо — что твое решето.
— Это хорошо. Добрый знак.
— А в воздухе, заметьте, уже осень чувствуется. И куда я, черт бы меня драл, ее засунул? Звезды будто в мороз попыхивают. А, вот она, окаянная. — Он задвинул ящик и, направляясь к двери, бросил с самодовольной ухмылкой: — Не забудьте поставить в конце «целую».
— Я пишу подруге, — сказала она с горечью, но он не поверил и, закладывая щеколду, захихикал.
Она перевела взгляд на письмо, «…порождает во мне страстное желание…» Фу! Вымарала толстой чертой. Прильнув к заднему оконцу и затенив ладонью глаза от кухонного света, она поглядела наружу. Там, сияя звездами, белело небо.
В кухне все еще легко кружила музыка.
…Пройдет всего неделя, и начнут бесшумно падать листья, притаятся в деревьях туманы и поплывут, оседая серой водой, в лощины — самое мучительное для меня время. Как чудесно было бы сидеть в своей, набитой книгами комнате, сидеть с другом за бокалом старого портвейна, темно-красного, выдержанного под стражей пауков, и болтать, и петь старинные песни, и…
Пальцы потянулись за сигаретой, но ничего не нашли. Она встала, накинула пальто и, шагнув в темноту, побрела на сноп света, падавшего из окна лавки, где торговали сластями и канцелярскими принадлежностями. Блестели снежинками звезды. У лавки стоял фургон, запряженный лошадью, чья склоненная голова была окутана паром, струившимся из ноздрей. Когда, выйдя из лавки, она кружным путем — в обход квартала — шла домой, фургон громыхал уже где-то у околицы, увлекая ее мысли к белым дорогам, расходившимся от деревни во все стороны необъятной равнодушной ночи. По дороге она не встретила ни души.
Вернувшись, она застала на кухне хозяйку с мужем; они сидели у затухающего очага и вполголоса переговаривались между собой — обычный вечерний разговор, единственное время, когда кухня поступала в их распоряжение. Она пожелала им доброй ночи, а потом, сидя у себя на кровати, курила и писала:
…Боюсь, письмо это — сплошной вздор, но без этого вздора я распускаюсь. Пошли мне, ради бога, почитать что-нибудь захватывающее. Я ношусь с грандиозным планом — конец моей красе, прощай, приятная полнота. Я буду вставать в семь, ложиться в двенадцать, и у меня останется уйма времени для занятий, чтения, размышлений, для внутренней жизни. Наплевать, что превращусь в мощи — стану худой, увядшей, с дряблой шеей. Зато получу от жизни удовольствие и буду свободна, не такая, как все эти бабенки, которые только и думают, как бы не утратить моложавость и сохранить товарный вид. Мне это гадко. Я протестую — как против всякого насилия над собой.
Твоя Джоан.
Она надписала конверт и вложила в него сложенное письмо. Стряхнула красноватый пепел за окно, разделась и утонула в пышной перине. Супружеская пара перешла снизу наверх. Она слышала их шепот за стеной. Где-то в глубине деревни слабо зазвучали в гулкой тишине шаги, потом стали громче, металлически простучали под окном и постепенно провалились в тишину. Вместе с ними и она провалилась в сон и в ночь.
Месяца два спустя, лежа из-за простуды в постели, она открыла Бальзака и обнаружила в книге письмо. Ноябрьский дождь, тяжелый и косой, стучал по ее крошечному окошку. Она слышала, как льется, булькая, из водосточной трубы на тротуар вода, и ей представилось, как дождь хлещет по вздыбившемуся озеру, как гнутся над ним тополя, как в Каппаском лесу стекают с деревьев капли и поля усеяны свинцово-сизыми лужицами, а разбегающиеся по низине дороги смотрят скучно и уныло.
Она попыталась вспомнить, каким он был — тот чудесный, знойный сентябрьский день, но в памяти сохранилось лишь несколько обрывков, и она подумала, что через год, вероятно, в памяти уже ничего не останется, словно ничего и не было.
Странно, мысленно рассуждала она, глядя на косые потоки дождя, почему запомнилось именно это? Брызги, сохнущие на плитах вокруг родника. Шпиль, так неясно вырисовывавшийся в небе, что я с трудом его разглядела. Дым от паровоза, таявший в воздухе.
И она задумалась над тем, исполнено ли особого смысла то, что одно мы запоминаем, а другое забываем, или все это только случайность. И, глядя вокруг себя, пыталась решить, что ей запомнится из сегодняшнего дня или, может быть, совсем ничего не запомнится — разве только потоки косого дождя. И, созерцая их, свернувшись калачиком поближе к подушке, она задумалась уже над тем, какое значение может таить в себе косой дождь.
