Силуэт женщины - Оноре де Бальзак

– В счастье, – ответил граф убежденно. – Вы знаете, сударыня, Богу можно служить по-разному. Иные христиане воображают, что попадут в рай, если станут ходить в церковь, читать «Отче наш», выстаивать обедни и избегать грехов. Таким христианам, сударыня, уготован ад, они не любили Бога ради него самого, они не служили ему так, как он того требует, не приносили ему никакой жертвы; несмотря на внешнюю кротость, они жестоки по отношению к ближнему. Они видят только закон, букву, но не сущность христианства. Так поступили и вы со своим земным супругом. Вы пожертвовали моим счастьем ради спасения своей души, вы были заняты молитвой, когда я приходил к вам с сердцем, преисполненным радости, вы плакали, когда своим присутствием могли бы вносить веселье в мой рабочий кабинет, вы ни разу не пошли навстречу моим желаниям.

– Но ведь ваши желания были преступны! – с жаром воскликнула графиня. – Неужели же, чтоб угодить вам, я должна погубить свою душу?!

– То была бы жертва, и у другой, более любящей, хватило мужества мне ее принести, – холодно сказал Гранвиль.

– О боже, ты слышишь его! – воскликнула она плача. – Разве он достоин молитв, постов и бдений, которыми я изнуряла себя, чтобы искупить его и свои грехи? Для чего же нужна тогда добродетель?

– Чтобы попасть в рай, моя милая. Нельзя быть одновременно женой человека и Христа: это было бы двоебрачием; надо сделать выбор между мужем и монастырем. Ради будущей жизни вы изгнали из своей души всякое чувство любви и преданности, которое Бог повелел вам питать ко мне, и сберегли для мира только ненависть…

– Разве я не любила вас? – спросила она.

– Нет, сударыня.

– Что же такое любовь? – невольно спросила графиня.

– Любовь, моя милая? – повторил Гранвиль с оттенком иронического удивления. – Вам этого не понять. Холодное небо Нормандии не может быть небом Испании. Очевидно, разгадка нашего несчастья заключается в вопросе о климатах. Подчиняться нашим прихотям, угадывать их, находить радость в страдании, пренебрегать ради нас общественным мнением, самолюбием, даже религией и рассматривать все эти жертвы как крупицы фимиама, сжигаемого в честь кумира, – вот что такое любовь…

– Любовь бесстыдной оперной дивы, – проговорила графиня с отвращением. – Такой пожар не может долго длиться, скоро от него останутся угли или пепел, сожаление или отчаяние. По-моему, сударь, супруга должна дать вам искреннюю дружбу, ровную любовь и…

– Вы говорите о любви так же, как негры говорят о снеге, – ответил граф с сардонической улыбкой. – Поверьте, скромнейшая маргаритка бывает пленительнее самых надменных, ярких, но окруженных шипами роз, которые привлекают нас весной своим пьянящим благоуханием и ослепительными красками. Впрочем, – продолжал он, – я отдаю вам должное. Вы так хорошо придерживались буквы закона, что, пожелай я доказать, в чем вы виновны передо мной, мне пришлось бы войти в некоторые подробности, оскорбительные для вас, и разъяснить вещи, которые показались бы вам ниспровержением всякой морали.

– Вы осмеливаетесь говорить о морали, выходя из дома, где вы промотали состояние своих детей, из притона разврата! – воскликнула графиня, возмущенная недомолвками мужа.

– Довольно, сударыня, – сказал граф, хладнокровно прерывая жену. – Если мадемуазель де Бельфей богата, то это никому не принесло ущерба. Мой дядя имел право распоряжаться своим состоянием, у него было несколько наследников, но еще при жизни, из чистой дружбы к той, которую он считал своей племянницей, он подарил ей поместье де Бельфей. Что касается остального, то и этим я обязан его щедрости.

– Так мог поступать только якобинец! – воскликнула благочестивая Анжелика.

– Сударыня, вы забываете, что ваш отец был одним из этих якобинцев, которых вы осуждаете так беспощадно. Гражданин Бонтан подписывал смертные приговоры в то время, когда мой дядя оказывал Франции ценные услуги.

Госпожа де Гранвиль замолчала. Но после минутной паузы воспоминание о только что виденной сцене пробудило в ней ревность, которую ничто не может заглушить в сердце женщины, и графиня сказала тихо, как бы про себя:

– Можно ли так губить свою душу и души других!

– Э, сударыня, – заметил граф, утомленный разговором, – быть может, когда-нибудь вам самой придется ответить за все это. – При последних словах графиня содрогнулась. – В глазах снисходительного судьи, который станет взвешивать наши поступки, – продолжал он, – вы, несомненно, будете правы: вы сделали меня несчастным из добрых намерений. Не думайте, что я ненавижу вас; я ненавижу людей, которые извратили ваше сердце и ваш ум. Вы молились за меня, а мадемуазель де Бельфей отдала мне свое сердце, окружила меня любовью. Вам же приходилось быть поочередно то моей возлюбленной, то святой, молящейся у подножия алтаря. Отдайте мне должное и сознайтесь, что я не порочен, не развращен. Я веду нравственный образ жизни. Увы, по прошествии семи лет страдания потребность в счастье незаметно привела меня к другой женщине, к желанию создать другую семью. Не думайте, впрочем, что я один так поступаю: в этом городе найдется тысяча мужей, вынужденных по различным причинам вести двойную жизнь.

– Великий боже! – воскликнула графиня. – Как тяжек стал мой крест! Если супруг, которого в гневе своем ты даровал мне, может обрести на земле счастье только ценою моей смерти, призови меня в лоно свое!

– Если бы у вас были и раньше такие похвальные чувства и такая самоотверженность, мы были бы счастливы, – холодно проговорил граф.

– Ну хорошо, – продолжала Анжелика, проливая потоки слез, – простите меня, если я заблуждалась. Да, сударь, я готова во всем повиноваться вам, я уверена, чего бы вы ни потребовали от меня, все будет правильно и справедливо; отныне я буду такой, какой вы желаете видеть супругу.

– Сударыня, если вы хотите, чтобы я признался в том, что больше не люблю вас, у меня хватит жестокого мужества открыть вам глаза. Можно ли приказывать своему сердцу? Может ли одна минута изгладить память о пятнадцати годах страдания? Я больше не люблю вас. В этих словах такая же глубокая тайна, как и в словах «я люблю». Почет, уважение, внимание можно завоевать, потерять и вновь приобрести; что же касается любви, то я мог бы тысячу лет убеждать себя в необходимости любить и все же не пробудил бы в себе этого чувства, особенно по отношению к женщине, которая намеренно себя состарила.

– Ах, граф, я искренне желаю, чтобы ваша возлюбленная никогда не сказала вам