Пан Володыёвский. Огнем и мечом. Книга 3 - Генрик Сенкевич

– Это как?

– А вот так, – ответил Меллехович. – Крычинский, Моравский, Творовский, Александрович и другие в самом деле на сторону орды перешли и много уже зла причинили отечеству, но счастья на новой службе не обрели. А может, совесть в них пробудилась; короче, и служба эта, и слава изменников им не по нутру. Пан гетман хорошо об этом знает, он и поручил пану Богушу с паном Мыслишевским перетянуть их обратно под знамена Речи Посполитой, а пан Богуш ко мне обратился и приказал договориться с Крычинским. У меня на квартире письма от пана Богуша лежат: могу хоть сейчас представить – им ваша милость скорее, чем моим словам, поверит.

– Ступай с паном Снитко и немедля принеси сюда эти письма.

Меллехович вышел.

– Любезные судари, – торопливо проговорил маленький рыцарь, – боюсь, поспешным обвинением мы тяжко оскорбили честного воина. Ежели у него имеются эти письма и все, сказанное им, правда – а я склонен думать, что это так, – тогда он не только рыцарь, прославившийся ратными подвигами, но и верный слуга отечества, и не хула ему причитается, а награда. Черт побери! Надо поскорей ошибку исправить!

Остальные сидели молча, не зная, что сказать; Заглоба же закрыл глаза, на этот раз притворившись, будто дремлет.

Между тем вернулся Меллехович и подал Володыёвскому письма Богуша.

Маленький рыцарь начал читать. И вот что он прочел:

– «Со всех сторон слышу я, что никто более тебя в этом деле полезен быть не может по причине необычайной любви, каковую они к тебе питают. Пан гетман готов их простить и добиться прощения Речи Посполитой обещает. С Крычинским сносись как можно чаще через верных людей и praemium ему посули. Тайну храни строжайше, иначе, не дай Бог, всех их погубишь. Одному пану Володыёвскому можешь открыть arcana[93], поскольку он твой начальник и много в чем поспособствовать сумеет. Трудов и стараний не жалей, памятуя, что finis coronat opus[94], и будь уверен, что за добрые дела твои матерь наша тебя заслуженной наградит любовью».

– Вот, получил награду! – угрюмо пробормотал татарин.

– Боже правый! Почему же ты никому слова не сказал? – вскричал Володыёвский.

– Я хотел вашей милости все рассказать, да не успел – занедужил после ушиба; а прочим, – тут Меллехович повернулся к офицерам, – мне не велено было открываться. Ваша милость, надо полагать, теперь остальным тоже молчать прикажет, чтоб на тех не навлечь беды.

– Доказательства твоей невиновности неоспоримы – это и младенцу ясно, – сказал маленький рыцарь. – Продолжай свои переговоры с Крычинским. Никто тебе помех чинить не станет, напротив, получишь помощь – вот моя рука, ты благородный рыцарь. Приходи сегодня ко мне ужинать.

Меллехович пожал протянутую руку и в третий раз поклонился. Прочие офицеры, выйдя из своих углов, обступили его и заговорили наперебой:

– Мы в тебе ошибались, но теперь всякий рад твою руку пожать – ты этого достоин.

Однако молодой татарин вдруг выпрямился и откинул назад голову, словно хищная птица, приготовившаяся нанести удар клювом.

– Я не забыл, что вам не ровня, – молвил он.

И вышел из горницы.

После его ухода сразу поднялся гомон. «Нечему удивляться, – говорили меж собой офицеры, – шутка ли – такое обвиненье! Ну ничего, покипятится да перестанет. А нам нужно отношение к нему изменить. Душа-то у него поистине рыцарская! Гетман знал, что делал! Чудеса, однако же, чудеса!..»

Снитко втайне торжествовал; в конце концов, не удержавшись, он подошел к Заглобе и сказал с поклоном:

– Прости, сударь, но волк-то наш не изменник…

– Не изменник? – переспросил Заглоба. – Изменник, только благородный, поскольку не нас предает, а ордынцев… Не теряй надежды, любезный пан Снитко, я буду каждодневно за тебя молиться: авось Святой Дух сжалится и дозволит твоей милости блеснуть остротой ума!

Бася, когда Заглоба в подробностях ей обо всем рассказал, страшно обрадовалась; Меллехович с самого начала пришелся ей по душе, и она желала ему всяческого добра.

– Нужно, – сказала она, – нам с Михалом в первую же опасную экспедицию его с собой взять – это и будет лучший способ выказать ему доверие.

Но маленький рыцарь, погладив розовую Басину щечку, ответил:

– А муха докучливая все про свое жужжит! Знаем мы тебя! Не о Меллеховиче ты печешься и не способа оказать ему доверие ищешь – тебе бы в степь полететь, да прямо в сечу! Не выйдет…

И, сказавши так, поцеловал жену в уста.

– Mulier insidiosa est![95] – многозначительно изрек Заглоба.

В это самое время Меллехович сидел с посланцем Крычинского у себя на квартире и вполголоса с ним беседовал. Сидели они так близко друг к другу, что чуть не стукались лбами. На столе горел каганец с бараньим жиром, отбрасывая желтые блики на лицо Меллеховича, которое, несмотря на всю свою красоту, было поистине страшно: такая на нем рисовалась злоба, жестокость и дикая радость.

– Слушай, Халим! – прошептал Меллехович.

– Эфенди, – ответил посланец.

– Скажи Крычинскому, что он умная голова: не написал в письме ничего такого, что бы могло меня погубить. Умная голова, скажи. И впредь пусть ничего прямо не пишет… Теперь они мне еще больше доверять станут… Сам гетман, Богуш, Мыслишевский, здешние офицеры – все! Слышишь? Чтоб они от моровой передохли!

– Слышу, эфенди.

– Но сперва мне в Рашкове надо побывать, а потом снова сюда вернусь.

– Эфенди, молодой Нововейский тебя узнает.

– Не узнает. Он меня уже под Кальником видел, под Брацлавом – и не узнал. Глядит в упор, брови супит, а вспомнить не может. Ему пятнадцать лет было, когда он из дому сбежал. С той поры зима восемь раз покрывала степи снегом. Изменился я. Старик бы меня узнал, а молодой не узнает… Из Рашкова я тебе дам знать. Пусть Крычинский будет готов и держится поблизости. С пыркалабами непременно войдите в согласие. В Ямполе тоже наша хоругвь есть. Богуша я уговорю, чтоб добился у гетмана для меня перевода в Рашков, – оттуда, скажу, проще с Крычинским сноситься. Но сюда я должен вернуться… должен!.. Не знаю, что будет, как дальше пойдет… Огонь меня сжигает, ночью глаз не могу сомкнуть… Если б не она, я бы умер…

– Благословенны руки ее.

Губы Меллеховича задрожали, и, вплотную приблизившись к гостю, он принялся шептать, словно в лихорадке:

– Халим! Благословенны ее руки, благословенна голова, благословенна земля, по которой она ступает, слышишь, Халим! Скажи им там, что я уже здоров – благодаря ей…

Глава XXV

Ксендз Каминский, в прошлом воин, и весьма лихой, на старости лет обосновался в Ушице, где получил приход. Но поскольку ушицкий костел сгорел дотла, а прихожан было мало, сей пастырь без паствы частенько наведывался в Хрептев и, просиживая там неделями, в наставление рыцарям читал благочестивые проповеди.

Выслушав со вниманием рассказ Мушальского, он спустя несколько вечеров обратился к собравшимся с такими словами:

– Мне всегда по душе были повествования, в которых печальные события имеют счастливый исход, из чего явствует, что кого Господь возьмет под свою опеку, того из любой западни непременно вызволит и отовсюду, хоть из Крыма, приведет под надежный кров. Посему, любезные судари, раз и навсегда всяк для себя запомните, что для Господа Бога нет ничего невозможного, и даже в тяжелейших обстоятельствах не теряйте веры в Его милосердие. Вот оно как!

Честь и хвала пану Мушальскому, что простого человека братской любовью возлюбил. Пример тому нам показал Спаситель, который, будучи сам царского рода, любил простолюдинов, многих из них произвел в апостолы и дальнейшему способствовал продвижению, почему они теперь и заседают в небесном сенате.

Но одно дело любовь приватная и совсем иное – всеобщая, одной нации к другой; так вот, эту, всеобщую любовь Спаситель столь же строго наказал растить в сердцах. А где она? Оглядись по сторонам, человече: все сердца злобой полны, словно люди не по Господним заповедям живут, а по сатанинским.

– Ох, сударь мой, – вмешался Заглоба, – нелегко тебе будет уговорить нас полюбить турка, татарина или какого иного варвара – ими сам Господь Бог, можно сказать, брезгует.

– Я вас к этому и не призываю, а лишь утверждаю,