Земной странник - Жюльен Грин
Случайно выбранный путь привел к ограде кладбища Бонадвенчер. Оно расположено возле реки, неподалеку от устья; слышался монотонный шум волн, сражающихся с течением. Над тихими аллеями сплелись ветви гигантских дубов. На могилах играли белки, прыгали по лианам, спадавшим к самой земле. Не сыскать места более безмятежного, где всякая печаль тебя покидает.
Не думая, куда направляюсь, я шел по одной из тропинок, ведших к реке. Я был полностью погружен в размышления. Я не знал, как следует поступить. Несомненно, меня манила идея уехать, однако покинуть дом дяди без его дозволения могло означать, что я навсегда потеряю право вернуться. На кого же тогда уповать, если дядя оставит меня на произвол судьбы?
На капитана? Я был уверен, что он отдал мне большую часть сбережений и что к концу первого года в колледже велит зарабатывать самому, дабы закончить учебу. Я знал, что многие неимущие, учившиеся в колледжах Севера, после лекций работали, выполняя разного рода мелкие поручения, пытаясь свести концы с концами. Значит, рассчитывать придется лишь на себя, но что же я буду делать? Давать частные уроки? При этой мысли я рассмеялся. Что мне преподавать? Я почти ничего не знал, вся моя премудрость заключалась в близком знакомстве с Писанием и довольно общих понятиях о литературе. Тем не менее следовало принять какое-то решение, и немедленно; мысль возникла во мне с такой ясностью, что я даже остановился. Вдруг я заметил, что рассеянность завела меня в пустынную рощу, где меж деревьев виднелись заросли тростника, клонящегося над топью. В тиши звучала переливистая песня словно насмехавшейся птахи, которая вдруг умолкла, устав от своих призывов. Я никогда не бывал здесь прежде; даже не знал, что на обширном кладбище можно отыскать уголок столь покойный и живописный. На мгновение я застыл, очарованный тихим уединением, и подумал было, что надо сюда позже вернуться, но вдруг громко заговорил, словно не владея собой: «Я не вернусь, потому что завтра уеду!»
В эту секунду я заметил прохожего, направлявшегося будто бы в мою сторону. Я сразу покинул рощу и, следуя по другой аллее, выбрался на главную кладбищенскую дорогу.
Вернувшись домой, я поднялся к себе. Для меня было в новинку самостоятельно принимать решения, и я стал лихорадочно готовиться к скорому отъезду.
Сложил в чемодан все, что мне принадлежало, много времени не потребовалось, оказалось всего несколько вещей и несколько книг; затем написал дяде письмо, сообщая, что покидаю его кров и благодарю за все оказанные благодеяния, пришлось это сделать. Письмо я запечатал и отправил почтой.
Через несколько часов мы увиделись с дядей за ужином. Он, как обычно, молчал, я же с удовольствием представлял, как письмо путешествует из рук в руки, дабы попасть к нему, и все это совершается в тот самый момент, когда он сидит напротив, с недовольным выражением лица едва притрагиваясь к еде. Вскоре он вышел из-за стола и я остался один, но как только я встал, он вернулся и попросил зайти в библиотеку. Я последовал за ним.
Он казался более озабоченным, чем обычно, и смотрел более пристально. Сразу же достал из кармана бумажку и принялся, не отрываясь, читать. Он стоял возле лампы, водруженной на угол камина. Я сидел за столом на привычном месте. Он читал быстро и отстраненно, однако слова его звучали более гармонично, что удивило меня и заставило думать, будто он скопировал отрывок из книги. Вскоре он вытащил из кармана платок и, вытирая лоб, что-то пробормотал, но я не расслышал и извинился. Глядя в сторону, он повторил чуть громче: «Не мог бы ты кое-что записать?» Я хотел попросить перо и бумагу, как заметил перед собой большой чистый лист, новое перо и чернильницу.
В тот момент я возрадовался, что отъезд уже неминуем. Дядя принялся диктовать длинное предложение, которое я писал, не задумываясь о смысле. Память мне что-то подсказывала. Я вспомнил, какие интонации и взгляд были у дяди, когда он рассказывал, будто собирается составить чуть позже значительный труд; я вспомнил, с какой особой манерой он говорил, что чуть позже я смогу пользоваться его книгами, поскольку до сего дня мне дозволялось читать лишь те, что стояли в гостиной. Какой замысел он вынашивал? По какой причине не мог открыться, если отводил для меня в этом какую-то роль? Мне была ненавистна робость, которую я уже трактовал как притворство. В тот момент она показалась мне отвратительной и, чувствуя презрение и злобу, я написал в продолжение фразы: «Нет, дядя! Я никогда не буду вашим секретарем!»
Наконец он остановился и попросил прочитать написанное. Закончив первый абзац, я прервался от удивления и спросил дядю, что за текст он мне сейчас диктовал. Он ответил с легкостью, поразившей меня еще больше, что это первые строчки вступления к его работе. Я едва в это поверил, поскольку фразы были блестящими, во всяком случае, мне так казалось, и никоим образом не согласовывались с бессмыслицей, которую он зачитывал мне обычно. Я и теперь подозреваю, что он просто-напросто позаимствовал отрывок из какой-нибудь знаменитой книги. Какую же черту я добавляю ко всему его облику!
Я прочитал текст до конца, опустив, конечно же, приписанную мной фразу. Дядя слушал с наслаждением и, когда я закончил, попросил убрать рукопись в указанный им ящик. «Туда я складываю страницы, переписанные набело», — пояснил он, словно желая ознакомить меня с деталями новой работы. Ящик, в самом деле, был наполовину занят бумагами, исчерканными торопливым почерком. Я польстил себе, что добавленный фрагмент выведен рукой более аккуратной и твердой.
Дядя более меня не удерживал. Поблагодарив, он пожелал мне спокойной ночи, но тон его был столь серьезен, что это походило на прощание перед долгой разлукой, и я с беспокойством спросил себя, не прознал ли он о моем плане. По здравом размышлении, это было попросту невозможно, но разве не замечали мы всеведущих взглядов у людей, которые даже не подозревают, что творится в шаге от них, но говорят и действуют, тем не менее, так, словно давно обо всем осведомлены. Они с легкостью произносят слова, что считают незначимыми, однако их фразы обращены к самой сути вопросов, о которых они и не ведают. Когда я открывал
