Пассажиры империала - Луи Арагон
— В странное время мы живём, — продолжал Блез. — Конец века, надо полагать, это что-нибудь да значит. Не скажу, чтоб я так уж печалился о прекрасных днях недавного прошлого, когда некий зачинатель создал своё «Здравствуйте, господин Курбе». Картина, впрочем, превосходная. Нет, если я разворчался тут по поводу современной живописи, так это потому, что по сути дела… Что ни говори, а живопись — это отражение жизни. А как вы полагаете, дорогой зять, можно быть в наше время довольным жизнью? Вы своей жизнью довольны? Вот видите. Так как же можно быть довольным современной живописью?
Они долго рассуждали о счастье. Пьер при этом как будто чувствовал во рту вкус холодного пепла. Он говорил с горечью и рад был, что может её не скрывать. Блез поглядывал на него и морщил нос. В их взглядах оказалось кое-что общее. Конечно, вне живописи. Оба ненавидели в жизни одно и то же.
— Да, я знаю, — сказал Блез, — мои родные возмущаются, зачем я их бросил. Ну и что ж. Разве я виноват, что они такие тупоголовые, косные, привязаны к самому бесчеловечному, что есть на свете, скованы мёртвыми традициями и разыгрывают мрачный социальный фарс? Они мне чужие, глубоко чужие, и я прекрасно знаю, что они без всякого сожаления дали бы мне сдохнуть, лишь бы меня постигла эффектная кончина — ну будь я, скажем, доктором в колониях и умри жертвой долга, — одним словом, что-нибудь такое, что позволило бы матери горестно покачивать головой и вместе с тем испытывать утешительную гордость. А то живёт где-то отщепенец сын, не имея постоянных доходов, малюет картины и сожительствует с женщиной, не обучавшейся в пансионе для благородных девиц, — ни при общине «Птиц господних», ни хотя бы в институте в Сен-Дени, предназначенном для офицерских дочерей. Меня считают богемой? Отлично! Я и есть богема. Я ни у кого ничего не прошу. Не проживаю последние крохи наследия прадедов. Но, знаете ли, при таких условиях жизнь захватывает человека целиком, со всеми потрохами. Тут уж не до излияния родственных чувств, столь желательных старшему поколению. Очень жаль, но что ж поделаешь? Отрываешься от этого косного мира, от этого тупого стада. Живёшь, кое-как перебиваешься. Утренний завтрак в кафе уже считаешь немаловажным расходом. В воскресенье позволяешь себе съездить в Мёдон. Это большая роскошь. Но как поглядишь на тех, от кого ушёл, — ни о чём не жалеешь. Все они уроды, вонючки и пошляки. Все увязли в мелких мерзостях, которые вкупе составляют великую мерзость. Тошнит меня от неё. Благодарю покорно. Снимаю с себя всякую ответственность… Пусть себе эти глупцы живут без меня. Я умываю руки…
Разговаривая, Блез искоса поглядывал на Пьера Меркадье и думал при этом: «А ты, голубчик, в какое кафе ходишь в своей провинции? В офицерское или франкмасонское?» Солнце закатывалось за деревьями, получался пейзаж в самом дурном японском вкусе. Собеседники повернули обратно, к замку.
— И вы никогда не жалеете о разрыве с родными? Теперь ведь между вами пропасть. Не слишком это дорогая цена за ту жизнь, ради которой вы ушли из дому?
Ироническое посвистывание Блеза показало Пьеру, что он совсем не угадал. Он всё же добавил:
— У вас не очень-то счастливый вид.
— А чего там! Чересчур привередничать не стоит. Я ем с аппетитом, сплю крепко, люблю свою жену, люди иногда покупают мою мазню и вешают её у себя на стенку. Чего же мне ещё желать? Да ещё я позволяю себе иной раз похандрить… ведь, как известно, художник без хандры обойтись не может… Стоит ли горевать, что у меня не имеется собственных верховых лошадей, егерей, загонщиков, нет лесных угодий и я не могу подстрелить там на охоте оленя! А ведь столько веков в нашем роду почитали всё это за счастье. Кто же прав? Неужели правы мои предки? Дозвольте мне послать такое счастье ко всем чертям… О, с некоторой торжественностью!
Блез д’Амберьо тряхнул густой гривой волос, но на лице его не было ни малейшего намёка на усмешку. Высоко вздёрнутые плечи немного опустились.
— Мы с вами принадлежим к поколению, которое ускользнуло от войны. Едва-едва. Нам повезло, но это нас и принижает. Другие, — те, кто сражался под Рейхсгофеном или в Луарской армии, те, кто воевал под командованием Шанзи или Базена, имеют право судить и рядить решительно обо всём, что происходит на белом свете. Так они полагают, во всяком случае. Государство перед ними в долгу; молодёжь, женщины, деньги, которые тратят на Люксембургский музей, наши военные авантюры в Африке, ссора царя с микадо — всё подлежит их суждению, от них ничто не ускользнёт. А мы-то, несчастные! Проходите сторонкой. Кто вы такие? Шпаки. Вы не воевали, ваше дело маленькое. Не вы сложили свои головы на поле брани. Ну, и помалкивайте. Можете сидеть сложа руки, можете выкомаривать что-нибудь, можете убираться куда угодно… Что ж, очень мило. Положение выгодное, глядишь, все и позабыли о тебе. Работай тишком, молчком. Но предположим, что завтра — война. Ведь французы готовы растерзать англичан в клочья из-за того, что англичане носят бакенбарды, ходят в клетчатых костюмах и надевают золотые коронки на свои длиннущие зубы. Тогда нам с вами каюк! Ведь и вы и я ещё призывного возраста. Раз-два, раз-два! Левой! И если мы уцелеем, несмотря на технический прогресс, достигнутый в артиллерии с тысяча восемьсот семьдесят первого года, и на применение в армии велосипедов, мы, в свою очередь, станем ветеранами, уверуем в свои особые права и обязанности в отношении всего, что происходит… Вы сами, Меркадье, — свой злейший враг. Разумеется, родня — это родня. От её опеки иной раз удаётся избавиться. Но вот что человека мучает, что, как тень, следует за ним повсюду, — это своего рода социальная совесть, которая не даёт ему покоя, мучает, когда турки режут армян, когда войска стреляют в шахтёров или когда в провинциальном городке неизвестно почему избивают евреев…
— О-о!.. — протянул Пьер. — Ну уж это меня ничуть не тревожит!
Слова эти вырвались из глубины души, и Блез замолчал. Ну, должно быть, хорош гусь мой зять Пьер Меркадье. Впрочем, не удивительно, раз он мог пятнадцать, кажется, лет выдерживать супружескую жизнь с моей сестрицей.
