От красного галстука к чёрной "Волге" - Котов

Бабушка медленно перевела взгляд с незнакомца на Петю. В ее глазах читалось не столько возмущение, сколько усталое разочарование.

— Мой Петя? — спросила она, как будто не узнавала внука. — Не может быть. Он же у книжки сидит.

— Да вот же он! — мужчина потряс Петей за шиворот.

— Ах, вот он где, книжка, — кивнула бабушка. — Спасибо, что привели. Заходите, чайку попьем, поговорим.

Мужчина растерялся.

— Да мне не до чаю! — буркнул он. — Чтоб больше не шлялся!

Он грубо толкнул Петю в сторону бабушки и зашагал прочь, ворча что-то про "нынешнюю молодежь".

Бабушка молча взяла внука за руку, завела в квартиру и усадила на табуретку в прихожей.

— Сиди, — коротко сказала она. — Пока не высохнешь.

Вечером разборки были куда серьезнее. Отец вернулся с работы раньше обычного — видимо, бабушка позвонила ему в институт. Михаил Дубов вошел в квартиру, снял очки и медленно протер их платком. Это был плохой знак.

— Ну-ка, — тихо сказал он, — расскажи, что сегодня произошло.

Петя, глядя в пол, пробормотал что-то невнятное про "просто бегали" и "Борька начал первый".

— Штаны сам обмочил или Борька помог? — спросил отец ледяным тоном.

Мать, стоявшая в дверях кухни, фыркнула, но тут же сделала строгое лицо. Даже Аня, обычно вертевшаяся под ногами, притихла в углу.

Наказание было суровым, но справедливым. Три удара ремешком, которые обжигали кожу, запрет на выход на улицу в течении недели.

Самым страшным оказался не ремень, а взгляд отца, когда он сказал перед сном:

— Я думал, ты умнее, сын.

Петя зарылся лицом в подушку. Впервые в жизни он почувствовал, что предал не только себя, но и что-то важное — то, чего еще не мог назвать, но что навсегда связывало его с этим домом, с этими людьми.

После недели за книжками и мультиками дома, Петя вышел на улицу, где на качелях сидел грустный Боря.

Петя подошел к Борьке с унылым видом:

– Тоже влетело?

– Даже ремень не самое страшное…мне было стыдно перед тетей Катей, которая меня угощала вареньем каждое лето, а мы…мы ее дверь пнули.

– Давай сходим к ней и извинимся?

Борька помял кулак и сказал:

– Пошли!

Дверь открылась не сразу – сначала за ней раздались шаркающие шаги, потом щелчок цепочки, и на пороге появилась тетя Катя. Невысокая, с седыми волосами, собранными в аккуратный пучок, в выцветшем ситцевом платье и вязаных тапочках. Ее лицо, испещренное морщинами, не выражало ни злости, ни укора – только усталую доброту, словно она уже знала, кто стоит за дверью и зачем пришел.

– Ну заходите, орлы мои, – вздохнула она, отступая вглубь прихожей.

Квартира пахла чаем, вареньем и чем-то неуловимо старым – как будто время здесь текло медленнее, чем за ее стенами. В прихожей висел потертый ковер с оленями, а на стене – календарь за 1978 год, который, похоже, никто не спешил менять. Напротив – этажерка с пыльными фотографиями: молодой мужчина в военной форме (погиб под Сталинградом), девушка с косами (сама тетя Катя в молодости), снимки детей и внуков, которые навещали ее все реже.

Петя и Борька, смущенно переминаясь с ноги на ногу, прошли за ней в кухню – маленькую, заставленную банками с соленьями, но уютную. На столе красовалась скатерть с вышитыми маками, чуть полинявшая от времени, а на плите тихонько шипел чайник.

– Садитесь, – тетя Катя махнула рукой к столу, – раз уж приперлись, будем по-человечески разговаривать.

Она не стала слушать их сбивчивые извинения – просто махнула рукой, будто отмахиваясь от назойливой мухи.

– Ладно уж, ладно, – проворчала она, доставая из буфета тарелку с хлебом и банку малинового варенья. – Ешьте, пока я чай наливаю.

Бутерброды она мазала густо, не жалея варенья – так, что сладкие капли падали на тарелку. Чай налила в толстые граненые стаканы, поставив рядом блюдце с лимоном.

– Вы, конечно, дураки, – сказала она наконец, присаживаясь напротив. – Но не злые. Я это вижу.

Петя молча ковырял вилкой крошки на столе, а Борька, обычно такой бойкий, уставился в свою чашку, словно надеясь, что она его проглотит.

– В мое время, – продолжала тетя Катя, разминая пальцы, – за такие штуки уши надрали бы так, что неделю не сел бы. Но вы-то… вы же не со зла. Просто балбесы.

Она вдруг улыбнулась – и в этот момент казалось, что все ее морщины разгладились, а глаза стали моложе.

– Ну что, прощенья просите? – спросила она, поднимая бровь.

– Да… – пробормотал Петя.

– Простите нас, тетя Катя, – выдавил из себя Борька.

– Ну и ладно, – она махнула рукой. – Только чтоб больше не смели! А теперь доедайте, а то варенье пропадет.

И они ели – сладкие бутерброды, которые казались вкуснее любых конфет, запивая их горячим чаем, пока за окном медленно садилось солнце, окрашивая кухню в теплый, медовый свет.

А когда уходили, тетя Катя сунула каждому в карман по яблоку – твердому, чуть кисловатому, с огорода ее племянника.

– Идите уже, – буркнула она, но в голосе не было злости. – И давайте больше не дурить.

Дверь закрылась, а Петя и Борька стояли на лестничной площадке, держа в руках яблоки и понимая, что сегодня они прощены – но в следующий раз, возможно, уже нет.

И почему-то именно это – а не ремень, не крики отца – запомнилось им больше всего.

Третий класс начался с того, что Петя впервые сам захотел идти в школу. Не потому что надо, а потому что там ждал новый глобус — огромный, с шершавыми горами, которые можно было щупать пальцами. Валентина Ивановна поставила его у окна, и когда солнце светило сквозь голубые океаны, казалось, будто весь мир поместился в их классе.

Математика превратилась в игру после того сентябрьского вечера, когда отец, отложив свои научные журналы, взял листок бумаги и показал, как числа танцуют в столбиках. "Смотри, — говорил он, — если вот здесь поставить нолик, получится совсем другая история". Петя ловил каждое слово, а потом бежал проверять правило на Борьке — тот морщился, но подчинялся, когда Петя доказывал, что 23 × 11 это действительно 253, а не "ну много там".

Чистописание оставалось мучением. Перьевая ручка, которую