До последнего вздоха - Лариса Павловна Соболева
Этот невыносимый звук нет никакой возможности передать словами. То ли стон, то ли вопль, то ли плач, то ли дикарский смех… Всегда разный. И всегда глухой, слышался оттуда-то издалека, в то же время где-то близко. Да, вот такая несуразица. Только не понять — откуда: из-под земли знак подается или с небес гроза несется. А может, его создавал воздух вокруг из капелек слез и пота, пролитых в этом большом поместье? Потому, наверное, и чудилось, будто от него дрожат стены. Даже стены пугались странного рева, гудевшего отовсюду. Слышен он и снаружи, там тоже не понять, откуда несется.
Обе женщины замерли в тех позах, в каких застал их ожидаемый, но почему-то всегда внезапный рев. Вытаращив глаза, держа в руках бокалы на весу и не мигая, женщины вслушивались в боль, которая угадывалась в протяжных звуках, словно кого-то истязали. Но этот кто-то не мог быть человеком… Нет-нет, человек не умеет так страдать. Да и страдания ли то?.. Не понять, хоть убей!
Необычным звукам вторили собаки. Они вдруг завыли! А молодые псы отчаянно и враждебно лаяли на псарне, создавая невыносимую какофонию. И лошади ржали, рвались из денников, они тоже напуганы. Но наступила тишина.
Оправившись от первого ужаса, кухарка машинально перекрестилась и скосила глаза на экономку. А та, погруженная в себя, сосредоточенно разминая мякиш хлеба, уж который раз пыталась определить, где источник боли, откуда он берет начало. Человеку надо знать все про то, что непонятно, знать и видеть, дабы решить, чем защитить себя. Арина Павловна отважилась бы пойти туда, где находится некто или нечто. Страшно? Очень. Так ведь в неведении жить и ежеминутно ждать жестокой смерти от чудищ, которых рисовало воображение, многажды страшнее.
Неожиданно наступила пауза, когда вновь повисла тревожная, дрожащая и томительная тишина. Утихли собаки. Это ненадолго, все возобновится вновь и вновь прекратится, потом опять возобновится… Так всегда случалось, только псы теперь будут повизгивать и скулить, потом и вовсе замолчат, прислушиваясь вместе с обитателями поместья к изменениям в жутких звуках.
До утра время от времени будет некто стонать и плакать, кричать и выть, реветь и даже хохотать, пугая всех, кто окажется рядом с поместьем. Случайный путник, проезжающий верхом, натянет поводья и замрет, вслушиваясь в противоестественные звуки, и, не найдя объяснения им, помчится прочь во весь опор. А крестьянин сразу убежит, крестясь и вопя от ужаса.
— Одного не могу взять в толк, — произнесла Домна тихо, — человечье то страдание, али черти тешатся? Иной раз чудится, голос мужеский слова хочет произнесть, да не можется ему. А иной раз будто девица ревмя ревет… А бывает, вовсе не человеческое создание стонет. А? Как думаешь, Арина Павловна?
Что могла ответить экономка? Думала она о том же, да знать не знала: живое создание тревожит их по ночам или чей-то мятущийся дух не нашел покоя за порогом бытия. Не получив ответа, Домна тяжко вздохнула:
— И когда ж это барин наш возвернется? Долгонько отсутствует. Уж он-то знал бы, кому туточки неймется.
После слов этой простой и бесхитростной бабы экономка вдруг вскинула на нее пронзительные глаза, от которых ничего не скрыть, но в ту минуту они были полны надежды, и спросила:
— Полагаешь, кто-то нарочно всех в заблуждение вводит?
— Заблуждениев я не знаю, оттого судить про них не смею, — смутилась кухарка, не любила она, когда значения ее слов преувеличивали. — Так ведь всяко может быть.
О, если б то были дуралеи, глумящиеся над доверчивыми людьми, которым повезло получить место в поместье Сергея Дмитрича! Зависть людская тяжела для тех, кто с нею живет, она давит душу человеческую, порождая нечто злобное и мстительное, потому непредсказуемы и безобразны поступки завистников. Это единственная мысль, объясняющая таинственные звуки.
— Всяко? Это верно ты заметила, — задумчиво произнесла экономка, получив все же косвенное подтверждение, что странные звуки могут быть и человеческой глупой шуткой. А с человеком она справится, будь он в десять раз сильнее.
Внезапно скрипнула дверь… Домна вздрогнула и одновременно вскрикнула. Арина Павловна испугалась не меньше, да виду не подала, значит, силы еще есть внутри, она обязана быть сильной и не дрогнуть перед обстоятельствами.
Обе повернулись к двери на скрип… а это Шурка вплыла и шла с улыбочкой к столу, шурша юбками, выставив вперед тугую грудь, которая за малым не рвала платье на ней. Не обделил Господь красотой девку: и телом сбитая, и кожа белая да гладкая, словно у барыни, и овал личика плавный, глаза синевы чистой, носик маленький, а губы… по таким сладким губам мужики с ума сходят. Но обделил Создатель умом Шурку, а глупость сильно красоту портит. Видимо, от глупости вся ее натура и получила печать порочности, даже густые кудряшки (дура спала в папильотках) подрагивали при каждом движении с безнравственным намеком, словно призывали. Присев на стул, Шура потянула носом и улыбнулась.
— Исть хочется, — не сказала, а томно промурлыкала. — А вы ужинаете? Отчего ж не позвали?
— Сама пришла не переломилась, — заворчала Домна, заерзав на стуле и отвернувшись от нее. — Вон все на столе, бери да ешь.
— К себе в комнату заберу.
Шура приготовила поднос и стала класть еду на тарелки, напевая под нос да шурша юбками при каждом движении. Народ в усадьбе паника охватила, а этой все нипочем! Горничная Шура, привезенная из города для барыни, не понравилась Арине Павловне, стоило взглянуть на нее. В поместье жизнь была налажена, кругом царил порядок, восхищавший гостей и соседей, работники ладили друг с другом и работали на совесть.
Но вот явилась выдра блудливая да брехливая, строптивая да хитрющая, а вместе с ней словно чертяка пакостная залезла в дом. Неприличная красота Шуры поначалу не больно-то и занимала Арину Павловну, но поначалу! Главное ее правило: от обязанностей — ни на полшага, от всего работающего люда требовала того же, а приструнить шельму не получилось.
— Кажись, ентого довольно будет, — сказала, наконец, горничная, облизывая с причмокиванием пальцы, при этом излишне вытягивая пухлые губки.
— А набрала-то! — оценив горы всяческой снеди, заворчала Домна, ерзая на стуле. — Чай, всю дворню накормить до отвала желаешь?
— Я особливо к ночи исть хочу, — на подлой улыбке сказала Шура. — Нешто тебе жалко? Все едино пропадет, народу-то в усадьбе поубавилось.
Не в силах больше терпеть наглую девку рядом, Арина Павловна бросила ей строго:
— Набрала? Теперь ступай вон.
Но Шурка оперлась о стол руками и спокойно
