Искатель, 2001 №7 - Даниэль Мусеевич Клугер

— Зато спасло тебя, — заметила Офра.

— Это верно. — Розовски поправил шейный платок, скрывавший следы от железной хватки убийцы. — Так вот, понимая, что его могут увидеть после совершения преступления — а вернуться тем же путем, то есть через окно, он не мог, — Дов Ливни оделся в черный сюртук и широкополую шляпу. Они с рабби Элиэзером были примерно одного роста и сложения. Затем постарался сымитировать ограбление — взломал один из шкафов и похитил первый попавшийся свиток, после чего разбросал книги, стоявшие на стеллажах.

— А что же Дани Цедек? — спросил Маркин, все это время молча слушавший.

— Ну, тут все было гораздо проще. Ливни решил разделаться одним махом и с давней жертвой своих делишек, ходившей по улицам Кфар-Барух немым укором. Тем более, что, как на грех, как раз тогда же Пеле встретился с давней своей любовью. И, как я полагаю, узнал от рабби Элиэзера о сыне… Что же решает Ливни? Посадить возможного свидетеля руками полицейских, да и дело с концом! Именно он был тем самым социальным работником, который явился в отсутствие Пеле к его матери и, улучив момент, оставил в одежном шкафу пакет с украденным в синагоге свитком. Дальше ему оставалось только позвонить в полицию. — Розовски обогнул стол и опустился в кресло. — Что касается алиби Цедека, то он просто не хотел подвергать Юдит Хаскин допросу в полиции. Он ведь уже знал о трагедии, случившейся в прошлом году. Знал и о том, что Юдит следует избегать нервных потрясений… Что же. Надеюсь, я все объяснил. Больше сказать нечего… — Он повернулся к Каплану-младшему. — Боюсь, я не смогу принять от вас деньги, рабби Давид. Я ведь не столько разоблачил преступника, сколько стал виновником его гибели.

— Он ведь хотел убить вас, — возразил рабби Давид. — В Талмуде говорится: «Стремящегося тебя убить — убей». И еще сказано: «Проявляющий милосердие к убийце — проявляет жестокость к его жертве».

Кир БУЛЫЧЕВ

КОСМОГРАФИЯ РЕВНОСТИ

— Нет! — твердо заявила Ксения Удалова. — За маленьким в садик я больше не ходок.

— Ну что за ворона вас клюнула в одно место, мама? — рассердилась ее невестка Маргарита, родом из Ставрополя. — Мне за вас даже немного стыдно, если не сказать, возмутительно.

Ксения громко вздохнула, пошла на кухню варить щи и плакать. Если слеза попадет в щи, получается крепче солянки.

— Рехнулась твоя мамаша, — сказала Маргарита своему мужу Максиму Корнелиевичу, или Максиму-старшему.

Максим разливал пиво. Он налил отцу.

Корнелий Иванович отхлебнул немного и сказал:

— В мое время было «Жигулевское», лучшее в мире, но не больше бутылки в одни руки.

— А вчера она на рынок не пошла, — сказала Маргарита. — Я ее по-человечески просила, вы же знаете, как я к маме-Ксене отношусь — ну как к родной! А она — ноль внимания. Отказываюсь ходить, грит, по Малой Краснопартизанской. Как будто всю предыдущую жизнь по ней не ходила!

— Возраст на маме сказывается, — заметил Максим. — Но лично я предпочитаю шестой номер «Балтики». Жалко, что в ларьке его не было.

Корнелий не вмешивался в разговор. Потому что был встревожен. Он свою жену знал лучше всех и понимал: с ней творится что-то неладное.

Почему пожилая женщина отказывается ходить по мирным улицам родного города? Нет, это не болезнь, это мания.

Максим, будучи человеком мирным и далеко не главным в семействе Удаловых, решил восстановить спокойствие и произнес:

— Ладно уж, я сам в садик схожу. А ты, мама, завтра в химчистку мой костюм отнеси, лады?

— Это в какую химчистку? — спросила Ксения.

— На бывшую Серафимовича, — сказала Маргарита. — И мой серый костюм захвати.

— На Серафимовича не могу, — крикнула Ксения из кухни.

И все замолчали.

Серафимовича была улицей почти соседской.

— Значит, не хочешь, ма? — спросил Максим.

— Значит, не желаете, мама? — спросила невестка.

— Не могу, видит бог, не могу, честное пионерское, — ответила Ксения с надрывом, без юмора.

— Но ведь ты еще на той неделе ходила, — вспомнила Маргарита.

— На той неделе я, можно сказать, еще на живого человека была похожа, — сообщила Ксения и громко шмыгнула носом.

В этот момент Корнелий поднялся и пошел наружу, на двор.

Никто, кроме Ксении, его ухода не заметил. С тех пор как Удалов вышел на пенсию, его многие перестали замечать, а в семье и подавно.

А Ксения подошла к окну, чтобы наблюдать, как он выйдет из дома и куда завернет.

Но Удалов не появился, значит, пошел на первый этаж, или к Губину, или к профессору Минцу.

Ксения слушала голоса сына и невестки; голоса были громкие и даже пронзительные, они произносили грубые и укоризненные слова, но Ксения не вдумывалась в их смысл. Она глядела на улицу, на увядающую, бурую из-за сухого лета, так не успевшую толком пожелтеть листву. Осень в этом году выдалась некрасивая, не золото, а сплошная грязь. И жизнь у Ксении не удалась. Она вообще-то была несчастной женщиной.

— Ты куда? — спросила Маргарита.

— Тебя не касается, — ответила свекровь.

Ксения спуталась по скрипучей, темной лестнице, легко продуваемой сквозь щели, — дом был старый, считай, барак тридцатых годов, давно пора бы сносить и дать им квартиру в пятиэтажке, улучшенного типа. Все, кто предшествовал Корнелию на посту директора стройконторы, и те, кто сменил его на том посту, — все построили себе виллы, коттеджи или хотя бы квартиры в элитном доме на Марксистской. Один Удалов так и остался в покосившемся доме № 16 по Пушкинской улице.

Ей сегодня все было не по душе. Даже запахи на лестнице уловила — застоявшиеся, почти древние, кухонные и другие. И стекло мухами засижено так, что света не видать. Давно пора бы вымыть, а кто возьмет на себя такой труд?

Ксения спустилась на первый этаж, остановилась перед дверью к профессору Минцу. Дверь была стандартная, все слышно, только Корнелий с Минцем стояли не у двери, а в комнате, и голоса их доносились не очень внятно.

— А ты давал основания? — это Минц говорит.

— Ну какие основания! Ты меня скоро тридцать лет знаешь. Ну какие могут быть основания в нашем городишке, где каждый каждого в лицо знает?

Он засмеялся, каким-то невнятным смехом. Минц тоже засмеялся.

— Не преувеличивай, Корнелий… Дыни желаешь? Мне одна женщина вчера принесла. Балует она меня.

Потом голоса отдалились и стали неразборчивыми. Ксения вздохнула.

— Смеются, — произнесла она вслух. —