Искатель, 1998 №2 - Игорь Христофоров

— Вот. Посмотри, — наконец-то нашел он газету. — На последней полосе.

«10. NEW. Александр Весенин. «Воробышек», — прочел Санька и снизу вверх пробежал по строчкам. Филиппа Киркорова там не было. От этого стало еще нестерпимее стыдно.

— У Серебровского в клубе уже пел? — все тем же сонным голосом спросил Киркоров, но теперь уже в нем сквозила укоризна.

— Да. Пел.

— Понравилось.

— Не очень.

— Это хорошо.

Газета мешала разговаривать. Санька сначала сложил ее вчетверо и провел пальцами по складкам, но, когда увидел, что подушечки стали черными, засунул ее под другие газеты на столе. И как только она исчезла, стало легче на душе. Как будто теперь уже никто не знал тайну его позора.

— Серебровский тоже когда-то продюсером был. Но прогорел. А потом вдруг всплыл. Резко так. У него шикарный клуб?

— Очень.

— Я по клубам не пою. А ты уж думай сам. В клубах популярность не заработаешь…

— А правда, что Серебровский — не настоящая фамилия?

— Мне один человек говорил, что не настоящая. А что?

— Да так…

— Ты Аркадия слушай, да не во всем слушайся, — ни с того ни с сего вяло сказал Филипп. — В шоу-бизнесе все время кто-то кого-то бросает. Или продюсеры певцов, или певцы продюсеров. Придет время — и ты бросишь…

— Значит, Аркадий — плохой директор?

— Обычный. Хороших вообще единицы. Хороший — это тот, кто из глухонемого может сделать звезду…

Со стены, с огромного портрета, на Саньку смотрел еще один Киркоров. Он был в черной шляпе и с еще неразорванной цепью на груди. На портрете Киркоров был похож на цыгана, у которого отобрали его любимую гитару. До того много грусти светилось в его распахнутых карих глазах. Висящий рядом с ним портрет Пугачевой был выписан получше.

— А это… Алла Борисовна дома? — непонятно зачем спросил Санька.

— Нет, она в отъезде.

— Ну, я это… пошел, — еле встал с поехавшего кресла Санька.

Оно оказалось на ножках с колесиками. Кресло сразу утратило в его глазах барскую помпезность. На колесиках оно походило уже не на кресло, а на роликовые коньки.

И еще Саньку удивили потолки. Даже он со своим ростом, подпрыгнув, достал бы до них. На языке повис вопрос, но он тут же сглотнул его. Аркадий что-то говорил о квартире отца Филиппа в соседнем подъезде. Значит, и этот выбор, и потолки были не случайны. Дом составлял часть детства, а человек всегда стремится в свое детство, особенно если оно было счастливым.

То место, которое в сердце Филиппа занимал дом на Земляном валу, у Саньки загромождал своим мрачным обшарпанным видом детдом. Были светлые пятна и на этом фасаде. Но их набиралось до того мало, что они не могли осветить душу.

— До свидания, — пожал Санька огромную руку Филиппа и вышел на мраморную площадку.

Ему очень хотелось напиться до потери сознания.

ЗАБАЙКАЛЬСКИЕ КОМСОМОЛЬЦЫ

— Ну, как там у вас в Москве? — простуженным голосом спросил Сотемского начальник колонии и громко высморкался в застиранный платок. — Когда изменений к лучшему ожидать?

— А чего ожидать? Вон у вас погода какая! Теплынь! А в столице холодрыжник не хуже, чем в январе…

Они шли от жилых домов персонала колонии к зеленой стальной двери КПП и щурились от яркого солнца. Сочная зелень ельника, стелющегося по сопкам до самого горизонта, дополняла ощущение весны, радости, надежды.

— Климат у нас норовистый, — не согласился с собеседником начальник колонии. — Сегодня — теплынь, а завтра как саданет мороз под тридцать да с ветерком, да без снега. Видели когда-нибудь пыльную пургу?

— Нет.

— Недельку у нас поживете — увидите.

— Я завтра улетаю. Из Читы.

— Знаете, как в Забайкалье Читу прозывают?

— Нет.

— Читаго.

— A-а, понятно. Как Чикаго.

— Во-во! В Чикаго гангстеров было полно, а у нас каждый второй — бывший гангстер. Или, по-русски говоря, зек, забайкальский комсомолец.

Они вошли в могильный холод КПП и двинулись сквозь него под клацание замков и удары металлических дверей и решеток. Их было так много, и они так громко закрывались, закрывались, закрывались за спиной Сотемского, что однажды показалось, что последней двери, на свежий воздух, уже не будет никогда, но тут вдруг пропела свою грустную песню обычная деревянная филенка, и снова нахлынуло на них желтое солнечное варево.

Сотемский резко сощурился и сразу даже не понял, кто еще говорит рядом с ним и начальником. И только вскинув ко лбу козырьком ладонь, ощутил, как уходит боль из глаз и как обретает черты стоящий слева от начальника кругленький низенький майор с огромной красной повязкой на левой руке.

Он говорил тихо, с вкрадчивостью человека, который счастлив от того, что ему доверили важную тайну, но говорил с легким заиканием, и создавалось ощущение, что он и не на русском-то говорит, а на финском, где полно сдвоенных гласных.

— Сиидит, тааварищ паадпалковник, в коомнате для-a свиданий… Boot… Рюукзаак, тааварищ паадпалковник, с ним. Чтоо приикажете?

— Клык о его приезде знает?

— Кроот гооворит, чтоо даа… Знаает… Ещео вчеераа он схо-одку в свооем оотряде деелал…

То, что Клык — это кличка седого, нового пахана зоны, Сотемский знал, но про Крота, а это, скорее всего, был все-таки не финский Кроот, а по просто Крот, слышал впервые.

— Где он? — стрельнул начальник взглядом по двору колонии.

Его дальняя часть состояла лишь из двух цветов: бледных лиц заключенных и их же серых телогреек. Яркое солнце выгнало всех из жилкорпуса и заставило подставлять под свои лучи все, что только можно было подставить. Наиболее нетерпеливые оголились по пояс. Их тела, еще более бледные, чем лица, с туберкулезной худобой, проступающей четкими линиями ребер, и синими пятнами татуировок, вызывали жалость.

— Оон наа куухне… В поосудомойке…

— Пошли, — приказал начальник.

Застегнутая на все пуговицы шинель на его груди олицетворяла командирскую строгость и порядок. Но Сотемский еще в Москве взял докладную по этой колонии и хорошо знал, что порядка тут было не так уж много. Зековская верхушка как не дала лет десять назад задавить себя и сделать здесь сучью, или, как ее еще иногда называют, красную зону, то есть зону, где верховодит командование колонии, а не пахан, так и не сдавала своих позиций. Заболевшего Косого сменил Клык, и все осталось по-прежнему. А может, и хуже вышло. Раз Сотемского занесло сюда из Москвы, то, пожалуй, и хуже.

В парной духоте посудомойки их уже ждал худенький заключенный с изрытым оспинами лицом. Над верхней губой у него