Сибирский вояж - Александр Джад
Ослабевшие от непосильной ноши ноги скользили по натёртому до блеска ледовому насту тротуара. Некому и некого в этом промёрзшем городе было бросить на борьбу со снегом. Не хватало на это ни людей, ни возможностей.
Споткнувшись об очередной нарост, Иван Порфирьевич припал на колено… Острая боль пронзила всё его существо, стрелой метнувшись в уставший мозг. Не было сил даже застонать. Он лишь плотнее сжал губы, собрался с духом, напрягся и рывком оторвал своё исхудавшее тело от стылой дорожки.
Огромная авоська уныло тащилась за ним следом. Когда-то жена ходила с ней на рынок, в магазин и наполняла всяким провиантом.
Прямо с грядки! — любила повторять она, выкладывая вкусно пахнущие свежестью овощи на кухонный стол.
Иван Порфирьевич так любил эти моменты. Это было как в детстве, когда мама приносила продукты и вот так же их раскладывала. Маленький Ваня заворожённо следил, как эти вкусности превращались в овощное рагу, гуляш и борщ. Настоящий украинский борщ, который мама, как никто другой, прекрасно готовила, с поджарками, сахарной косточкой и чесночком.
Эти воспоминания привели его к совсем невесёлым мыслям, всё ещё теплящимся в затухающем мозгу. Нет уже мамы…
В очередной раз поскользнувшись и упав, он не стал подниматься, а лишь притянул к себе авоську с, можно так сказать, стратегическим грузом, грузом ценою в жизнь, и, буквально подмяв под себя, уселся на неё верхом.
Не было рядом и жены. Умерла. Сколько времени прошло с той поры? День? Неделя? Месяц? Какая разница! Её нет, как и деток — маленькой Дашеньки и пятилетнего Коленьки. Никого нет. Не выдержали холода и голода, ушли из этой жизни, оставив его здесь доживать одного.
Слёзы катились по его не по возрасту морщинистым щекам. Тёплая влага, скатываясь, падала и замерзала мутными солёными льдинками у ног.
Одна надежда — может, Там им будет лучше. Ведь Там, он это точно знал, хотя и был атеистом, есть жизнь.
Мимо шли… нет, не шли, волочились на подкашивающихся ослабевших ногах люди, а точнее, безучастные ко всему живые трупы, укутанные поверх пальто платками. Почти все тащили за собой какие-то предметы, предназначения которых, возможно, и сами не знали.
Никто ни на кого не обращал внимания. Все были в себе, в своих мыслях и заботах. Кто-то не выдерживал, падал и, скорее всего, замерзал, прямо здесь переносясь в другой мир. Но живые люди-трупы по-прежнему проходили мимо, не останавливаясь…
Иван Порфирьевич не замечал своих слёз, как и холода, пронизывающего насквозь. Инстинкт заставлял двигаться, сопротивляться, жить. И он безропотно подчинялся этому невидимому и бескомпромиссному командиру.
Пока отдыхал, спина на морозе затекла. Ноги свело. Пальцы скрючились и никак не хотели слушаться. Завалившись набок, он сполз в снег, встал на колени, упёрся руками о землю, распрямил ноги и, прилагая неимоверные усилия, встал, по-прежнему не выпуская из непослушных рук ценный груз.
До дома оставалось совсем немного. Но это по прежним меркам немного. Сейчас каждый шаг давался с огромным трудом…
Поднявшись на свой этаж, он пнул ногой незапертую дверь. Зачем запирать? Никто не запирал. Мало ли что могло случиться с жильцом, вот и пришлось бы дверь ломать…
Зашёл в квартиру. Посередине почерневшей от копоти комнаты на кирпичах стояло жестяное ведро. Спички. Как хорошо, что жена делала запасы. Спички ещё были. Многие теперь лишены и этого.
Он долго дышал в ладони, пытаясь отогреть закоченевшие руки. Без этого спичек никак не зажечь. Попытался сжать один кулак, другой… Не сразу, но это удалось.
Присел возле ведра. Достал из авоськи свой ценный груз. Это было первое дореволюционное издание книги Франсуа Рабле «Гаргантюа и Пантагрюэль» с гравюрами Гюстава Доре — любимая книга Николая Фёдоровича, школьного учителя Ивана Порфирьевича.
Полистал непослушными пальцами. Бумага терпко холодила. Когда-то так же её листал Николай Фёдорович.
Когда-то… Ушёл из жизни учитель. Тихо ушёл. Уснул в промёрзшей квартире и не проснулся. Всё, что можно было, греясь, сжечь, сжёг, а вот книгами топить не пожелал. Так и принял смерть.
Долго держался и Иван Порфирьевич. Долго, но не вечно. Инстинкт заставил поступиться принципами. Потихоньку библиотека учителя пустела. Эта книга Франсуа Рабле была последней… Последней дающей тепло, а значит, и жизнь.
Однако согреваться таким образом поначалу никак не удавалось. Целиком книги гореть не хотели. Даже удивительно, как это их сжигали на кострах? После многочисленных неудачных попыток Иван Порфирьевич понял, что их нужно разрывать на листочки и предавать огню по отдельности. Теперь так и поступал. Но с этой…
Непослушными пальцами он с трудом перелистывал странички, рассматривая знакомые картинки. Как-то не поднималась рука оторвать хотя бы листок из этого фолианта. Вспомнились детки, учитель, жена и как тогда, в прошлой, мирной жизни они все вместе читали эту книгу и смеялись над забавными и добрыми великанами-обжорами.
Холод постепенно отступал. Голода он не чувствовал уже давно, а может, просто свыкся с этим чувством. Стало тепло, хорошо и уютно. Иван Порфирьевич прикрыл глаза, но книгу из рук не выпустил.
Вспомнились тёплые летние дни, солнышко, запах луговых цветов. Отчётливо, почти осязаемо почувствовал на губах вкус чая с мятой и варенья из лесной земляники. Увидел будто со стороны, как его руки обнимают жену и деток, всех одновременно, как смеялся вместе с ними, кружа в беззаботном хороводе…
Так незаметно для себя и уснул.
Уснул, чтобы не проснуться, спеша в другую жизнь на встречу со своими любимыми и близкими.
Уснул. Здесь его теперь ничего не держало.
Уснул в феврале тысяча девятьсот сорок второго года, навсегда покинув блокадный, осаждённый фашистами, промёрзший Ленинград.
Уснул, так и не посмев сжечь последнюю и любимую книгу своего школьного учителя…
Официантка давно принесла источающие пьянящий аромат щи, эскалоп со сложным гарниром: жареной картошкой, луком и ещё какими-то овощами, два кусочка хлеба и компот. Но вкушать долгожданный обед мне пока совсем не хотелось.
Аркадий же, наоборот, покончив со щами, с удовольствием уплетал эскалоп. Позавидуешь такой толстокожести. Всё ему нипочём. Как говорят: «Война, войной, а обед по расписанию..»
— Хороший рассказ, — сказал я, — согревающий душевным теплом, подаренным Иваном Порфирьевичем всему что любил.
— Угу, — допивая компот, сказал Аркадий. — Мы начали забывать
