Аллегро. Загадка пропавшей партитуры - Ариэль Дорфман

У меня остался ключ от «Гевандхаус» – зала, где я репетировал перед концертом. Не согласится ли она после того, как обед закончится, проводить меня туда?

Нас ждет нечто волшебное.

И вот час спустя, с набитым животом и колотящимся сердцем, – вот оно, фортепьяно, которое мне нужно.

Я усаживаюсь за него, как садился для ее брата годы назад в Лондоне, а потом в Париже. Возможно, мне суждено играть для всего семейства Бахов, хотя и не для всех ста шестидесяти его членов, ха! Только для этой одной птички-Бах. Нарисовать перед ней женщину, которая ждет в темном парке, одна. Одна из моих любимых сцен из моей самой популярной оперы.

Играя, я тихо напеваю. Настало время, gioa bella, время упасть в объятия этой арии, и пусть ночь поможет моим планам, тому, что я написал для персонажа, женщины, которая зовет возлюбленного, как мне хотелось, чтобы меня звала моя Констанция. Приди, приди, не медли, моя gioa bella, приди ко мне, приди ко мне этой ночью, la notte. Я могу себе представить, как эта дочь Баха могла петь так своему Альбрехту однажды ночью среди деревьев, пока луна еще не взошла, пока вокруг темно и тихо, чтобы ручей журчал и ветерок играл, idol mio, мой идол, ben mio, радуя ее сердце, и сердце Констанции, и сердце моей героини своим шепотом. Я шепчу ей на ухо, она шепчет мне на ухо, цветы смеются, потому что трава прохладная, а ее ноги можно было различить: чуть раздвинутые, направленные в одну сторону и другую, чуть выгнутые, чтобы кто-то вроде меня, вроде Альбрехта, явился с визитом. Мой дар этой лейпцигской Сусанне, потому что я создал другую Сюзанну до того, как встретился с ней, выдуманную Сюзанну, которая пела своему Фигаро: какое совпадение, это была та Сюзанна, и эта Сусанна, и все Сюзанны, Сусанны и Сьюзен, которые вплетут в волосы любимого розы.

Регина Сусанна Бах явно заворожена: ее губы приоткрылись, грудь вздымается. Когда песня растаяла, словно лунный свет, она спрашивает:

– Кто она, эта женщина в саду, которая поет эту песню?

– Ее зовут Сюзанна, почти как тебя, – говорю я. – Она из оперы, которую я написал, «Свадьба Фигаро». Хочешь, я оставлю тебе эти ноты, чтобы ты когда-нибудь ее спела? Не мне. Себе, Альбрехту. Или хочешь, чтобы я повторил эту песню? Сейчас, прямо сейчас?

В своем воодушевлении я надеюсь, что если настою на повторении, она подхватит мелодию, ожидая, что эта ария, предназначенная ей и не предназначенная ей, вернет ее голос на эту землю, чтобы ее лежащий в земле отец поблагодарил меня за то, что снова слышит ее пение.

А она говорит:

– Эта ария действительно прекрасна, Вольфганг, но не предназначена такой, как я. Ты написал ее для своей любимой, для той милой, которая наверняка тебя ждет, с чьим портретом ты говоришь на рассвете и перед тем, как заснуть. О да: я знаю, знаю, что ты так делаешь. Я тоже так делаю с моим любимым. Но у меня нет иллюзий, будто Альбрехт сможет услышать мое пение – больше нет.

– Она предназначена тебе! Любая песня предназначается каждому мужчине и каждой женщине, живым или мертвым. А в этом случае, конечно же, важно и то, что твое имя Сусанна – разве это не знак, что тебе надо снова петь?

Она смеется, все так же добродушно и весело, словно перекликаясь со звенящим поблизости на башне колоколом.

– Ты думаешь, что твоя Сюзанна единственная, первая?

На моем лице отражается недоумение.

На это она отвечает еще более непонятным вопросом.

– Глупый мальчик, почему бы кому-то еще не пришло в голову привезти мне другую Сусанну и ее песню?

– Другую Сусанну? Другую песню? Кому-то еще?

– А почему бы и нет? Сусанну, которая купается в прохладном уединении ручья, который с журчанием течет под соснами и под горой, – купается нагая, на жарком летнем ветерке, прогоняя все горести, томясь по своему супругу, своему Иоакиму.

– Но это… это…

– И не только эту песню. А еще одну от той же самой Сусанны, предсказывающую ужасные вещи, которые могут с ней случиться, разлучить ее с Иоакимом, – оговоры и клевету. Две песни из уст еще одной Сусанны, которые были мне подарены так же, как ты сейчас подарил мне свою арию. Если я тогда не стала петь те вещи, с чего бы мне делать это сейчас?

Это был Гендель! «Сусанна» Генделя! Как она, откуда она?.. Эту ораторию Генделя не могли исполнять в Лейпциге: в оперном театре города не исполняют оратории! Как, когда, где?

Она закатывает глаза, словно только такой идиот, как я, не способен догадаться, что именно происходило. Эти арии были подарком – благодарностью за услуги, за подаренное удовольствие, за то, что старика утешили, пусть всего на одну ночь. Вольфганг Моцарт не единственный музыкант, явившийся с песней Сусанны в своем багаже.

– Кто? Кто это был?

И уже со следующим ее словом – всего одним – я понимаю, что правильно сделал, приехав в Лейпциг, что меня здесь действительно ждала весть от Иоганна Себастьяна Баха – но не из его могилы, а из самых глубин плоти от плоти его. Как только я услышал, кто привез ей в подарок арии, сочиненные Генделем, я понял, понял – я вспомнил тот вечер на Дин-стрит и что было сказано, но на что я тогда не обратил внимания, и пожалел, что рядом со мной нет Джека Тейлора и Иоганна Кристиана, живых, чтобы они смогли услышать это единственное слово, это имя.

– Абель, – говорит Регина Сусанна Бах. – Карл Фридрих Абель проезжал через Лейпциг пять лет назад, направляясь в Потсдам. Он приехал сюда пьяным, а уезжал еще более пьяным. Мы провели ночь вместе. Не стыжусь в этом признаться. Ха! Ему хотелось переспать с кем-нибудь из Бахов, предпочтительно с женщиной, а я с удовольствием пошла ему навстречу: была рада компании, рада четырем трапезам, которыми он меня угостил, рада пригубить его истории. Такой здоровяк, такой энергичный – никто бы не дал ему его шестидесяти. Интересно, что с ним стало?

– Он умер два