Аллегро. Загадка пропавшей партитуры - Ариэль Дорфман

мурлыканье, но потом, потом, потом… нечто большее: голос, которого никто не слышал во все те десятки лет после смерти ее отца. Потом, потом она присоединилась – она таки присоединилась. Сначала как маленькая птичка – мурлыканье превратилось в трель, а потом ее мощное горло, которое было запечатано уже сорок лет, воспарило – и не было ничего маленького в этом голосе. Женщина, а не птица – женщина, которой ее отец не знал. Я пропел следующие слова, чтобы она могла следовать дальше: pieno di gioia il cor – «сердце полно радости». Ее и мое pieno di gioia il cor. Мы оба уже пели в полный голос: ах, мы оба перезимовали где-то далеко: она, не покидая Лейпцига, и я, скитаясь по Европе, и вот теперь, теперь, теперь пришло время найти пристанище, дом в этой музыке.

Когда она замолчала и я замолчал, когда даже эха мелодии не осталось нигде, кроме как внутри нас, ее глаза сияли.

– Почему?

Вот все, что я у нее спрашиваю. Множество «почему», словно птицы, парят в моих мыслях, но она отвечает – немного подумав – она отвечает мне, почему пела, почему именно сейчас.

– Мой подарок тебе. – И она быстро чмокает меня в щеку. – Тебе это было нужно. Я не смогла использовать его для отца, когда он… Хотя бы тебя я не подвела.

Меня охватила дрожь.

– Это потому, что я умру? Ты прочла это на моем лице? Видишь, что я умру?

– Мы все умрем.

– Но не одни.

– Не одни. Если посчастливится, то не одни.

Она начинает уходить – и снова возвращается.

– Знаешь, я тебе соврала, – говорит она. – Когда ты спросил, все ли это, написал ли мой отец Генделю что-то еще. Я тебе соврала. Было еще одно.

Я не осмеливаюсь спрашивать, что именно – какое еще чудо у нее есть для меня этим вечером.

– «Небеса – это то место, где все поют, есть у них голос или нет». Вот что мой отец сказал Генделю в самом конце своего письма, что мне сказал Абель.

– А почему ты мне не сказала, когда я спрашивал?

– Потому что если бы сказала, то мне пришлось бы… потому что это был не единственный обман.

Она запустила руку под юбку и вытащила тонкий свиток пожелтевшей бумаги, перевязанный растрепанной бечевкой. Она расправила листок.

Я посмотрел на название.

«Et Incarnatus Est».

– Я соврала, – повторила она. – Я хотела сжечь эти ноты – так хотела, что пальцы горели. Но я их сохранила. Возможно, я догадывалась, что однажды появится кто-то – как и предполагал мой отец – такой человек, как ты, кто сможет найти им хорошее применение. Они твои.

– Не хочешь спеть эту вещь сейчас, со мной?

– Я упустила эту возможность, когда умер мой отец. Ноты твои. Или они тебе не нужны? Предпочтешь, чтобы я сожгла их у тебя на глазах?

Она осмотрелась и увидела поблизости факел, как раз у входа на постоялый двор, где в мерцающей темноте сияла вывеска «Трех лебедей». Я проследил за ее взглядом. Проследил за ее глазами, разгадал ее намерения и выхватил бумагу у нее из рук.

И прочитывал ноты – и представлял себе последнюю музыку, написанную Иоганном Себастьяном Бахом.

Она восстает с листа, словно у меня в ушах расположился ангельский хор, мягко уводящий меня в последний сон. Более безмятежной песни я в жизни не встречал. Та, что, хотелось бы надеяться, будет спета на моих похоронах – или, лучше, будет нашептана мне на ухо, пока я буду умирать, облегчая путь в вечность, как того желал для себя отец Сусанны. Лик Божий, лик Божий. Каждый из нас хотел бы, чтобы эта мелодия убаюкивала нас, когда наш час придет, помогла пересечь ту реку, чтобы нам не страшно было становиться телом, которое воскреснет, и не страшно было умереть навсегда.

Не знаю, сколько мне осталось. Не знаю, когда печаль снова схватит меня за горло, задаст мне вопросы, на которые не могут ответить ни один мужчина и ни одна женщина, попытается обрушить меня в молчание. Почему я, почему именно я, почему все, что я люблю, умирает вместе с миром?

А пока есть эта песня. Песня для маман в Париже, и песня для папы в Зальцбурге, и песня для Иоганна Себастьяна Баха в Лейпциге. Песня для тех, кто легл на лондонских кладбищах: для Иоганна Кристиана Баха и Карла Фридриха Абеля, для Генделя, для Джека Тейлора и его отца. Песня для моих умерших братиков. Песня для моих детей, умерших в Вене. Песня для всех умерших и песня для всех, кто ожидает такой же смерти, включая всех забытых сестер этого мира, мою сестру, и сестру Кристеля, и сестру Абеля, – песня для всех сестер и всех братьев, и для этого брата, этого Вольфганга, которому суждено исчезнуть.

Пусть мне доведется спеть ее, песню умиротворения Себастьяна, пусть я найду собственную песню, которая бы ей вторила, пусть я смогу спеть нечто подобное, когда будущее станет темным и слепым, пусть мне будет дарована возможность улыбнуться музыкальным пустячком Смерти, когда она явится за мной, когда я больше не смогу противиться Смерти. Реквием, с момента нашего рождения мы, люди, постоянно поем некий реквием самим себе и всем другим душам – и единственным грехом будет, если при нашем угасании этот реквием не станет прославлением радости и жизни. То, что я почти понял вечером и утром в Лондоне, что я пытался найти в те месяцы в Париже, что этот приезд в Лейпциг наконец показал мне благодаря посланию Баха и его маленькой посланнице, его плоти и крови.

Чего еще мне желать? Что еще могу я увезти к светочу моей любви, любви моего света, моей Констанции?

Небеса – это то место, где все поют, есть у них голос или нет.

Я могу только надеяться, надеяться и молиться, молиться и надеяться, что, когда настанет время, когда я буду прощаться, все, все будет песней.

Примечания

1

Музыка́льный моме́нт (фр.moment musical, мн. ч. – moments musicaux) – фортепианная пьеса, родственная экспромту. Название призвано натолкнуть слушателя на мысль об импровизационном характере музыки, схватывающей некое «мимолётное» художественное впечатление. – Прим. ред.

2

Verboten(нем.) – запрещенный. – Прим. ред.